Мы ненадолго остановились, чтобы отпраздновать Рождество. Я выступил с комической сценкой и исполнил балладу о судьбе старого и мудрого Сократа. В своей военной книжке я с удивлением прочел, что Железный крест я заслужил в марте 1944 года — я-то думал, что это произошло гораздо позднее. Вот что тогда случилось. Мы лежали на снегу, и нас атаковали самолеты — в России это бывало нечасто — и артиллерия с земли. Мы были испуганы до смерти — я точно знаю, что чувствовал я, — и пытались вжаться в землю так, чтобы исчезнуть. Наши танки ездили туда-сюда и раздавили одного из наших солдат. Он лежал на земле, плоский, словно кусок картона. Мы двинулись дальше. Стемнело. Когда мы приблизились к деревне, в нас снова стали стрелять. Я взял ручной гранатомет — Panzerfaust, — выпрыгнул на дорогу, которая чуть возвышалась над уровнем поля, и побежал в сторону деревни, призывая других идти за собой. Мы вошли в деревню и оставались в ней несколько часов; затем нам снова пришлось драпать. Этот случай я привожу не как пример своей храбрости, а как пример своей дурости, а также чтобы показать, как работает моя память. Как бы то ни было, меня наградили Железным крестом второй степени. Я давно его потерял, но у меня все еще есть подтверждение — здесь, в моей Soldbuch.
В этом же году, то ли до, то ли после упомянутых событий, меня назначили командовать опытными солдатами. И вот я, записной книжный червь, безо всякого опыта, но с символами власти на плечах, оказался лицом к лицу с целой бандой скептически настроенных экспертов. То же самое произошло со мной двадцать лет спустя, когда я должен был учить индейцев, черных и испаноязычных, которые поступили в университет по одной из образовательных программ Линдона Джонсона. Кем я был для этих людей, чтобы говорить, что им думать? И кем я был в 1944 году, чтобы командовать людьми, которые провели на войне годы? Я начал заводить разговоры — рассказывал слухи, которые доносились до меня, о перемещениях войск — просто ради того, чтобы установить хоть какой-то контакт. У меня ничего не вышло. Мы переместились западнее и в конце концов прибыли на Чудское озеро. Там было ровным счетом нечего делать: днем постреливали, ночью взлетали разноцветные сигнальные огни. Иногда офицер посылал какой-нибудь отряд через озеро, но большую часть времени солдаты просто топтались в своих окопах, смотрели на горизонт и ждали, когда их сменят. Погода была чудесной, один солнечный день следовал за другим; все это почти что напоминало каникулы в национальном парке. Я предпринимал длинные пешие прогулки и начал снова упражняться в пении. Ночью я проверял наблюдательные посты. Я называл пароль, спрыгивал в окоп, объяснял, где находится то или иное созвездие или особенно занимательная звезда, пересыпал все это подходящей к случаю астрофизической информацией и шел к следующему окопу. Несколько недель спустя один из «моих людей» сказал мне: «Ты, конечно, псих, но ты в норме. А когда ты только прибыл, мы думали, что ты чертов засранец!»
Покончив со своим заданием, еще с несколькими кандидатами я вернулся в школу офицеров в Дессау-Рослау — маленький городишко примерно в пятидесяти километрах от Лейпцига. Теперь мы изучали тактику, военную историю, военное право, взрывчатку, огнестрельное оружие и так далее, а также ходили на тренировочные упражнения. Я даже прочел несколько лекций. Не знаю, как это вышло, но до сих пор помню, как передо мной сидели инструкторы, на лицах которых скепсис смешивался с раздражением. У меня все еще есть полный текст этих лекций — 40 страниц в тетрадке формата шесть на восемь дюймов. Она уцелела, и это настоящее чудо, потому что у меня нет привычки собирать памятные вещи. Я начал читать курс 21 ноября 1944 года и закончил 1 декабря. Вот начало второй лекции в напыщенном стиле, который я использовал тогда.
«Прежде чем я начну излагать свои соображения, — говорил я, — я хотел бы обратиться к событиям, которые произошли в результате моей первой лекции. У меня есть некая очень четкая позиция. Я не собираюсь отклоняться от нее в результате каких бы то ни было реплик, сделанных кем угодно в этой аудитории, по причине того, что для меня моя позиция является безусловно верной. Таким образом, моя речь будет иметь определяющий и абсолютный характер. Пусть всякий возьмет из нее то, чего он заслуживает. Я не называю никого по именам, и никто из тех, чья совесть чиста, не должен быть ею задет». Это было обращено к моим однополчанам, но также адресовалось и наставникам, которые критиковали меня за то, что я был
