Мама умерла 29 июля 1943 года. Я приехал в город 4 августа, похороны были 5-го. Тело мамы лежало на возвышении, чуть выше уровня голов. Ее рот ввалился и губы почернели. Папа хотел посмотреть на нее поближе, но я потянул его назад: «Теперь смотреть не стоит, — сказал я, — лучше запомни ее такой, какой она была при жизни». Тело положили в гроб, гроб опустили в могилу, и мы стали забрасывать его землей. Я обронил свою лопату, которая со звоном упала на крышку гроба. Затем меня ждал сюрприз. Я думал, что церемонией будет руководить отец Эггер, священник из ближайшей к нам церкви. Вместо него явился отец Брандмайер, учивший меня Закону Божьему в старших классах, добрый человек и искусный оратор. Подозреваю, что Эггер не пожелал хоронить самоубийцу, папа обратился за помощью к Брандмайеру, и Брандмайер нашел, как это можно устроить. И снова люди шептались о том, как холодно и равнодушно я выглядел на этой церемонии.
Тетушка Юлия, которая не была моей любимейшей родственницей, теперь занялась нашим домашним хозяйством. Однажды зашел дядя Рудольф и спросил: «Что вы с ней сотворили?» Мы с папой ходили на длинные прогулки и говорили о самых обычных вещах. Вернувшись в Югославию, я записал свои впечатления на обложке гетевской «Ифигении». Был солнечный день, и я сидел на кукурузном поле. Я писал о печали отца, о том, что мы отдалились друг от друга и о неуловимости жизни. У меня были «правильные» мысли и «правильные» чувства — но мои эмоции были искорежены и поверхностны, так что выходили лишь волны на бумаге, а не слова с подлинным чувством. Я понимал, что ту* что-то не вяжется, хотя у меня не было примеров, на которые я мог бы положиться. Постепенно эти впечатления потускнели; остались только повседневные неурядицы, связанные с жизнью в оккупированной стране.
Мы никогда не сталкивались с Сопротивлением и не особо задумывались о том, что мы оккупанты. Из Вуковара мы переместились в Брод, затем в Баню-Луку, Нови Сад, Винковци и снова по кругу. Во время одной из этих поездок мы с однополчанином прошли через поле к деревенскому дому. У ворот появилась старая женщина. Мы были голодны и, обратившись по-немецки, попросили кукурузного хлеба и молока. Женщина отвечала на английском — она была в Штатах и все еще имела там родню. Она была приветлива и вела себя учтиво; она довольно охотно поговорила с нами, но еды не дала. Она объяснила нам, что мы для нее враги. Мы были искренне удивлены. В ноябре нас отпустили на короткую побывку; 11 декабря 1943 года нас наконец отправили в бой.
Из того, что произошло потом, я снова помню лишь обрывки. Некоторые из них я могу связать с определенным местом действия, но ума не приложу, где произошло все остальное. Еще пять лет назад я полагал, что побывал в Киеве; однако небольшая проверка перемещений убедила меня в том, что я все время оставался на северной части русского фронта. На самом деле это было неважно — жизнь везде была не сахар. Сначала мы стояли под Старой Руссой; затем перебазировались на западный берег Чудского озера, недалеко от Пскова. В октябре 1943 года я стал ефрейтором (Gefreiter), затем, в апреле 1944 года, — сержантом (Unteroffizier) и младшим лейтенантом, а в конце этого же года — лейтенантом. Так сказано в моей военной книжке; но в моей памяти на этом месте прочерк.
Нашими первыми квартирами стали ямы, выкопанные в земле, с деревянными койками. Когда мы только прибыли, земля была твердой; вскоре она превратилась в грязь. Грязь была повсюду — красно-коричневая грязь на наших сапогах, лицах, руках, на рубахах и в волосах. Мы не ходили, а скользили по ней. В день нашего прибытия один солдат выстрелил в себя, пытаясь разобрать пистолет. Он стоял, словно бы удивленный, в то время как кровь вытекала из его тела по идеальной параболе. Парабола взвилась вверх и опустилась, затем съежилась и в конце концов вовсе исчезла. Несколько недель мы просто ждали; мы ели, спали, чистили оружие и смотрели на горизонт. Затем началось отступление.
Маршируя по сельской местности, мы взрывали каждый дом, который попадался нам на пути; мы клали заряды в стратегические точки, зажигали фитиль и мчались прочь. Мы спали на печах, с ружьем, противогазом, кортиком и боеприпасами под боком. Печи бывали еще теплыми — потому что жители покинули дом всего несколько часов назад. Мы слышали артиллерию и видели вспышки огня, но никогда не встречали ни единого русского солдата. Гражданских тоже не попадалось — за исключением двух случаев. Однажды я видел, как здоровенный пехотинец заталкивал женщин и мужчин в погреб — это было в двух сотнях метров от меня, — затем бросил им вслед гранату. «Зачем он это сделал?» — спросил мой сосед. В другой раз какой-то злобный коротышка выстрелил гражданскому прямо в голову. Эти происшествия не шокировали меня — они были просто слишком странными, однако они остались в моей памяти, и теперь при воспоминании о них меня бросает в дрожь.
