Она посмотрела на часы и перевела взгляд на разложенную на коленях карту дорог.
— Послушайте, я еду в гостиницу «Старая мельница», она должна быть в нескольких километрах отсюда. Почему бы вам не провести там ночь?
Жизель восприняла это предложение как знак судьбы, и единственное, что ей пришло в голову, были слова Цезаря: Alea jacta est.[26]
— Вы правы. Это единственное, что я могу сделать. Если хотите срезать, это первый поворот направо. Спасибо вам, что остановились.
— В моей профессии предупреждать события — золотое правило, и мы быстро учимся замечать людей в опасности, — ответила брюнетка, дружески улыбнувшись.
— Вы врач?
Эта женщина примерно одного с ней возраста действительно была похожа на врача — ее жесты были точны, а в глазах светилась доброта и при этом какое-то разочарование…
— Нет, я инспектор полиции. А вы?
Краем глаза она заметила, как побледневшая, дрожащая Жизель схватилась за ручку дверцы, словно собираясь выскочить из машины.
Жан-Пьер Фушру после ухода Патрика Лестера Рейнсфорда остался в тишине своего номера ждать профессора Вердайана. Ныло больное колено. Это была одна из тех минут, когда комиссару было одинаково неудобно и сидя, и стоя. Он сделал то, что предписал ему в подобных случаях хирург три года назад: растянулся на полу перед камином, пытаясь расслабить каждую мышцу и стараясь дышать ровно. Его взгляд скользил по потолочным балкам — он обратил внимание, что срез сучка похож на яйцо, разрезанное вдоль, на другой он углядел протянутые руки.
Запах горящих поленьев, смешанный с запахом воска от пола и мебели, вдруг перенес его в домик в деревне, где он провел свою первую ночь с Клотильдой в той, прошлой жизни. И прежде чем он успел выставить внутренние заграждения, воспоминания о последней ночи вытеснили память о первой. Жар взаимной любви сменился холодом ледяного ливня, яростно хлеставшего сельскую дорогу и труп его жены, неестественно скорчившийся рядом с его собственным изуродованным телом. Жан-Пьер Фушру вздрогнул. Он так часто переживал эту сцену, ни разу не исчерпав неисчерпаемого ужаса, что научился сдерживать то, что должно было последовать: серию «если бы только», мазохистские воспоминания о потерянном счастье, которое ничто и никогда не сможет вернуть, ужасное чувство вины, которое не облегчить никакой исповедью.
Не было ли иронией судьбы то, что все свое время он посвящал ловле преступников, тогда как заключенный в нем самом убийца свободно жил и дышал? «Несчастный случай на дороге». Он все еще слышал успокаивающий голос психиатра: «Это был несчастный случай». Такое случается. Вероятно, с этим придется смириться. С тем, что несчастные случаи по природе своей случайны. «Ведь иногда, — говорил ему позже психиатр, — редко, но иногда бывает так, что сигара — это просто сигара». Логически объяснив свои самые тайные страхи, Жан-Пьер Фушру, лежа на полу, стал склонять глагол accido.[27] Он уже дошел до accidetis, когда его прервали три громких удара в дверь. Он быстро поднялся, вернувшись к действительности, и открыл дверь профессору Вердайану. Тот самодовольно произнес:
— Прошу прощения за несколько минут опоздания, комиссар, я разговаривал со своим издателем…
Одного взгляда полицейскому было достаточно, чтобы заметить, как сильно нервничает его посетитель.
Комиссар предложил ему сесть, и профессор без колебаний устроился в самом удобном кресле, положил ногу на ногу, вытащил из кармана пиджака пачку сигарет и зажег одну.
— Вы позволите?.. Одна из моих дурных привычек…
Трюк старый, как мир, позволяющий скрыть любые чувства, занять руки, сделать паузу, подумал комиссар. У него появилось странное чувство, будто перед ним — карикатура на французского профессора на пороге пенсии. От сутулых плеч, бифокальных очков, слишком тесного костюма, задумчивого взгляда, снисходительной позы и до манеры курить — все было при нем.
— Конечно, как вам будет угодно. А мадам Бертран-Вердон курила? — сделал первый заход комиссар.
— Ну… да, время от времени, — ответил профессор Вердайан, слегка ошарашенный таким началом беседы.
