Жизель была очарована этими историями, дошедшими до нее через «вторые руки». Каждый визит к «приемной бабушке» приносил ей радость. И освещал, в свою очередь, жизнь Эвелины. Когда та умерла — мирно, во сне, от остановки сердца, которую ничто не предвещало, для Жизель это было огромным горем, она испытала боль невыразимой утраты, ни с чем не сравнимое ощущение пустоты. Сходное чувство у нее вызывала, пожалуй, лишь малоизвестная картина Шарля де ла Фосса[11]«Жертвоприношение Ифигении», где для большей драматичности художник воспользовался приемом Тиманта,[12] изобразив покрывало. И еще в нескольких письмах госпожи де Севинье к дочери. Жизель обрела некоторое утешение, получив в наследство чиппендейловскую мебель, которой так восхищалась у Эвелины, лампу от «Тиффани» в виде бурно разросшейся глицинии, веджвудский чайный сервиз и Катишу. И как она могла догадаться, что настоящее наследство скрывалось в двойном дне секретера из розового дерева?
Через некоторое время после смерти Эвелины Жизель согласилась на чашку чая, любезно предложенную Селимом. И это стало началом нового приключения — дни, ночи, месяцы ожидания, украденные мгновения, краткие проблески надежды. Жизель вела двойную жизнь всех любовниц, которые напрасно ждут, что ради них мужчина бросит законную жену. Статистика была против нее, но, как и все остальные, она надеялась стать исключением. Она изменилась. Одной из первых это заметила Ивонна — глаза Жизель сияли, волосы стали блестящими, в разговоре она блистала остроумием. Коллеги по лицею прозвали ее хризалидой. То была бурная и скоротечная весна — она принесла новые краски, новую сладость, новую жизнь. И все закончилось в одночасье отвратительным разрывом в кафе на площади Шатле.
Не желая бередить старые раны, Жизель закрыла лицо руками. Ей необходимо было найти для полиции правдоподобное объяснение своих вчерашних действий и передвижений. Держась как можно ближе к истине, не рассказать при этом ничего важного. Нет ничего постыдного в том, что в прошлом году из-за депрессии она бросила лицей и предпочла работать дома для Центра по телеобучению. Будет нетрудно объяснить, что через несколько месяцев после этого Ивонна познакомилась с Аделиной Бертран-Вердон на каком-то приеме и предложила ей услуги своей сестры, которая как раз пишет диссертацию по Прусту. Жизель хорошо помнила звонок Ивонны в середине зимы.
— Алло, Жиз? Всё тетрадки проверяешь? Представь себе, вчера я познакомилась с очаровательной дамой, президентом Прустовской ассоциации, которая безуспешно ищет себе помощницу. Я рассказала ей о тебе. Она тебе позвонит. Неплохо бы тебе сменить образ жизни, как ты думаешь? Последнее время ты что-то неважно выглядишь: видно, сидишь все время взаперти. И пожалуйста, будь с ней полюбезнее, она знает всех на свете.
Аделина Бертран-Вердон действительно знала всех и вся, и ей льстила мысль, что секретаршей у нее будет свояченица Жака Тревенана, ревматолога самого президента. Поэтому она постаралась проявить себя с лучшей стороны, принимая Жизель в своей огромной гостиной на улице Сент-Ансельм, где сама разливала чай.
— Ваша сестра сказала мне, что вы изучаете рукописи Пруста, — начала она, скользнув оценивающим, чуть снисходительным взглядом по темно-синему костюму Жизель. Сама она была в элегантном платье из кашемира, по последней моде переливающемся всеми цветами радуги.
— Да, я пишу диссертацию о переходах…
— Как это интересно! У кого?
— У профессора Вердайана.
— А, старина Гийом! Это мой старый друг! — воскликнула Аделина Бертран-Вердон с грудным смешком, смысл которого Жизель еще предстояло узнать. — Итак, чего я требую от секретарши…
То, чего требовала от секретарши Аделина Бертран-Вердон, вероятно, объясняло, почему ни одна не задержалась у нее дольше нескольких месяцев. Но Жизель не знала этого, когда согласилась стать «научным сотрудником», то есть прислугой за все, служанкой, рабыней, за смехотворную, едва превышающую минимальную, зарплату.
Она бы никогда не решилась даже нанести визит председательнице Прустовской ассоциации, если бы через две недели после телефонного звонка Ивонны случайно не обнаружила нечто, вырвавшее ее из интеллектуальной летаргии, в которую она погрузилась после разрыва с Селимом. Это было вспышкой света, как если бы Эвелина, присматривая за ней с того света, терпеливо ожидала подходящего момента, чтобы подать ей знак через Катишу.
