Поехал к первому.
— Бай Трифон, — спросил я, — приносили к тебе открывать небольшую старую шкатулку марки «Буржев»?
Старик подумал и отрицательно покачал головой.
— Ты уверен? — Я хватался за соломинку как утопающий. — Может, месяц, неделю, год тому назад?
Старик опять покачал головой:
— Не помню, чтобы мне приносили шкатулку марки «Буржев» ни вчера, ни позавчера, ни год тому назад! Вот! — Он надел очки и раскрыл обшарпанную общую тетрадь, такую ветхую, будто она была еще с времен Балканской войны. Перелистав ее, остановил взгляд на одной из последних страниц и начал водить по ней указательным пальцем, как это делает старьевщик своей палочкой, когда копается в выброшенном старье. — Ведь я тебе сказал, уважаемый… Вот… никакого «Буржева»! Посмотри сам, уважаемый, убедись!
У меня не было оснований не верить ему — с бай Трифоном я работал около десяти лет и относился к нему с почтением.
И у Петра пошло хорошо. Но… но — вспять от «полезного эффекта», как теперь говорят.
На мой вопрос о том, имел ли он дело в последнее время или раньше — имел ли он вообще дело со шкатулкой марки «Буржев», бай Петр поднял очки (они напоминали очки врача) над поседевшими бровями, подкрутил торчащие усы, обесцвеченные хной (признак бывалого охотника), и с хитрой улыбкой спросил:
— Угостишь, если я тебе скажу?
— О чем говорить! — обрадовался я, слегка окрыленный.
— Чем ты, например, угостишь?
— Как всегда, бай Петр, коробка рахат-лукума!
Он, слегка наклонив голову к левому плечу, сказал:
— Эту шкатулку марки «Буржев» привез три дня тому назад один профессор, по имени Иван Астарджиев. Ее принес его шофер, потому что профессор выглядел так, что не смог бы поднять даже кошку.
Я присел на единственный стул в мастерской и начал растирать себе голову, потому что я вдруг почувствовал что-то вроде головокружения.
— Дальше? — сказал я не своим голосом.
— Профессор потерял свой ключ и принес мне шкатулку, чтобы я ее открыл. А секрет замка был чертовски замысловатым, и я долго бился над ним и под конец вынужден был применить силу. Открыл, но секрет повредил. Тогда я сказал профессору: «Если вы хотите, ваша милость, чтобы я снова наладил эту чертовщину, то это будет стоить вам довольно дорого: надо будет купить на черном рынке кое-какие детали». — «Сколько это будет стоить?» — спросил профессор. Я ему сказал, а он покраснел и захлопал ресницами, будто перед ним гасла и вспыхивала лампа в пятьсот ватт. И представь себе, молодой мой друг, он, ни слова не говоря, указал на шкатулку своему шоферу и сделал знак взять ее обратно. Потом, когда шофер унес шкатулку, его милость кинул мне на верстак десятилевовую бумажку и испарился через дверь как дух, выскочивший из какой-нибудь заброшенной могилы. Такого скупердяя я еще не видел и вряд ли увижу скоро… Что с тобой, молодой друг, у тебя не болит ли зуб?
— У меня болит душа, старый приятель! — просипел я и так же, как это сделал профессор три дня назад, потащился к двери, но не «испарился», как он, потому что я был далеко не таким худым, а выскользнул наружу правым плечом вперед — пока я слушал занятные сказки моего слесаря, делающего ключи, дверь показалась мне узкой, как игольное ушко. Я нырнул в снежный туман, и моя голова тут же перестала кружиться.
— Куда? — спросил меня водитель служебной машины.
Я пожал плечами.
— Никуда! — сказал я.
Я дал ему деньги, чтобы он купил коробку рахат-лукума и отвез моему другу, а сам отправился домой пешком.
В кухне на столе я нашел записку. «Митечка! — подлизывалась моя жена. — Я иду к маме, потому что у меня болит горло: я, кажется, схватила грипп. На обратном пути зайду ненадолго к Кате, в кафе. Цыпленочек в холодильнике, поставь его в печь разогреть…» Она нацарапала еще строчку, но мне осточертело, я скомкал записку и бросил ее на пол.
Потом я завел будильник на четыре часа тридцать минут, снял с вешалки в коридоре форменную шинель, лег на миндер[7], не раздеваясь, и закрыл глаза. Кажется, я сразу заснул.
