Убийство на кафедре литературы - страница 6

Тувье принес с кухни кофе и перешел к обсуждению вопросов, касающихся экзамена, к которому он готовился уже две недели.

Тогда Тувье первый год жил в Иерусалиме. Он попросил на работе годичный отпуск, чтобы прослушать курс Тироша в Иерусалиме, и этот отпуск превратился в постоянные занятия у Тироша на второй академической ступени.

Ароновича Тувье знал еще с тех пор, когда преподавал у себя в поселении. Затем Тувье переехал в Иерусалим, Аронович же все еще оставался внештатным преподавателем, мелкой сошкой и стремился получить штатную должность. К Тувье он относился покровительственно, по-отечески, и Тувье охотно ему в этом подыгрывал.

После выступления Тироша на семинаре с участием СМИ должен был выступать Тувье.

Рухамы не было дома, когда он поехал на семинар, но она была уверена, что он не переоделся. Его тенниска открывала худые бледные руки и едва прикрывала живот. На лбу Тувье были видны капельки пота и тонкие пряди бесцветных редких волос.

За ним должен был выступить Идо Додай, один из молодых преподавателей кафедры. Его диссертация, которую он выполнял под руководством Тироша, внушала большие надежды.

Рядом с Шаулем Тирошем, в который уже раз думала Рухама, Тувье выглядит как скромный вариант Санчо Пансы. Хотя и Шауль, конечно, не Дон Кихот. Даже голос, думала она с отчаянием, подчеркивает огромную разницу между ними.

Голос ее мужа Тувье, который выступал сейчас по теме «Что такое хорошая поэзия?», был высоким и ломким, с налетом пафоса. Он читал известные стихи Шауля Тироша «Случайное путешествие к могиле моего сердца».

— В этих стихах, — говорил Тувье, — по мнению критиков, автор выразил «макабристско-романтическое мировоззрение». Критики подчеркивали «языковые открытия, поразительные в своей оригинальности», «новаторство языка и новаторство тем, которое произвело революцию в поэзии 50-х годов». В этом процессе участвовали и другие поэты, однако Тирош резко выделялся на их фоне, — напомнил Тувье.

Рухама огляделась. После выступления Тироша напряжение в зале ослабло, будто выключили свет. Женщины, даже самые молодые, все еще оставались под впечатлением от лекции. Все взгляды были по-прежнему устремлены на Тироша. Нельзя сказать, чтобы Тувье не слушали, но это делалось исключительно из вежливости. То, что он говорил, было ожидаемо, известно. Можно было заранее сказать, какие стихи выберет д-р Тувье Шай, старший преподаватель факультета, чтобы подкрепить свои утверждения.

Рухама вполуха слушала тезисы, которые ей доводилось слышать уже не раз, когда ее муж с энтузиазмом говорил о поэзии Тироша.

Никто не мог себе представить, до какой степени Тувье обожал Тироша и доверял ему. Утверждали, что Тувье — «альтер эго» Тироша, называли Тувье и «тенью» профессора; на кафедре существовала негласная договоренность о том, что никому не позволено в присутствии Тувье обронить ни слова осуждения, критики, насмешки в адрес его шефа.

Если Тувье доводилось такое услышать, он краснел, его мышиные глазки начинали сверкать гневом. Не дай Бог было кому-нибудь в его присутствии выразиться недостаточно почтительно о Тироше. В течение трех последних лет в университете распространялись сплетни, о содержании которых Рухама догадывалась по внезапному молчанию, наступавшему с ее появлением в факультетских кругах, по вымученному виду и «всепонимающей» улыбке Адины Липкин, факультетской секретарши.

С тех пор как они с Тирошем вступили в любовную связь, Рухама почувствовала иное к себе отношение. Все сплетни на факультете вращались вокруг них.

Тувье, однако, не изменил своего отношения ни к Тирошу, ни к Рухаме — даже после того, как обнаружил ее с Тирошем на диване в салоне их квартиры, когда она поспешно застегивала блузку дрожащими пальцами, а Шауль неуверенной рукой зажигал сигарету. Тувье лишь смущенно улыбнулся и спросил, не хотят ли они чего-нибудь поесть. Шауль сумел справиться с собой и присоединился к Тувье на кухне. Они провели втроем тихий вечер за столом с бутербродами, приготовленными Тувье. Не было сказано ни слова ни о поспешно застегнутой блузке, ни о брошенном второпях на кресло темном пиджаке Тироша и галстуке поверх него. Они никогда об этом не говорили — ни тогда, ни потом. Тувье не спрашивал, и она не отвечала.