— Да, — промолвил он, — мой друг неплохо рисует. То есть — я хочу сказать — не так много людей, которые…
— Я просто спросил вас, — продолжал Аллейн, — потому что подумал, что в музыке выразить этот необычный пейзаж едва ли не сложнее, чем в живописи. — Клифф быстро взглянул на него. — Я не разбираюсь в музыке, — добавил Аллейн, — но живопись мне ближе. Когда я узнал, что ваш конек — музыка, я немного растерялся. Вы хорошо играете?
Клифф вобрал голову в плечи:
— Возможно, да. Но я забросил музыку.
— Почему?
Клифф пробормотал нечто нечленораздельное, встретился взглядом с Аллейном и выпалил:
— Из-за того, что случилось.
— Понимаю. Вы хотите сказать, из-за противоречий с миссис Рубрик и ее убийства. Вы действительно думаете, что это что-то изменило? Я часто замечал, что, если артист здоров духовно, то даже негативный опыт пойдет ему на пользу. Но, возможно, это теория для непосвященных. Вероятно, у вас два пути к исцелению: ваша музыка и — он обвел взглядом вид в окне — все это. Вы выбрали пейзаж, не так ли?
— Меня не берут в армию.
— Вам нет восемнадцати, если не ошибаюсь? Меня и не возьмут. Глаза и ноги, — произнес Клифф, словно его оскорбляло упоминание об этом. — Армия исключена.
— Вы когда-нибудь пытались сортировать шерсть или хотя бы научиться этому?
— Я всегда держусь вне овчарни.
— Но ведь это доходная работа?
— Мне все равно. Лучше уйти в горы.
— И никакой музыки?
Клифф переминался с ноги на ногу.
— Почему? — упорствовал Аллейн.
Клифф закрыл лицо руками и покачал головой.
— Я не могу. Я же говорил, не могу.
— А как же вечер в проходной комнате? Ведь вы играли час или дольше на довольно разболтанном старом инструменте. Это было после инцидента с виски, не так ли?
Больше, чем от всего остального, острее, чем от воспоминаний о смерти миссис Рубрик, подумал Аллейн, Клифф страдал от упоминаний об этом эпизоде. Это был трагикомический пассаж. Возмущенный Маркинс у окна, звон расколотой бутылки и острый запах спиртного. Аллейн помнил, что в юности трагедии переживаются особенно болезненно, и сказал:
— Я хочу, чтобы вы объяснили этот случай, хотя должен вам напомнить — каждый совершает какую-нибудь мелкую оплошность, которой подчас стыдится больше, чем серьезного преступления. И вряд ли сыщется мальчишка, который за свою жизнь не совершил бы какого-нибудь мелкого воровства. Я могу добавить, что лично мне совершенно безразлично, хватило ли у вас глупости утянуть виски мистера Рубрика. Но я бы хотел знать, правду ли вы говорили, уверяя, что не крали его, и если да, почему вы не могли объяснить, как очутились в погребе.
— Я его не брал, — пробормотал Клифф. — Не брал я его.
— Клянетесь на Библии?
— Да. Перед всеми, — Клифф быстро взглянул на него. — Я не знаю, как это объяснить. Я думаю, вы не поверите.
— Я постараюсь, но было бы гораздо легче, если б вы объяснили, что вы там затевали.
Клифф молчал.
— Что-нибудь героическое? — поинтересовался Аллейн.
Клифф безмолвствовал.
— Потому что, — сказал Аллейн, — героические поступки порой очень препятствуют правосудию. Я имею в виду, если вы не убили миссис Рубрик, тогда вы умышленно, ради какого-то кумира, стараетесь замести следы. Возможно, виски тут вообще ни при чем, но откуда нам знать? Требуется внести ясность. Конечно, если вы убийца, тогда с вашей стороны очень мудро придерживать язык.
— Но вы знаете, что я не убивал, — сказал Клифф, и голос его замер. — У меня алиби. Я играл.
— Что вы играли?
— Баха, «Искусство фуги».
— Это — сложная вещь?
Аллейну пришлось долго дожидаться ответа. Клифф сделал два ложных старта, пробуя голос, пока не обрел дар членораздельной речи.
— Я ее освоил, — произнес он наконец.
«Странно, — подумал Аллейн, — почему он отрицает, что это сложная для исполнения вещь?»
— Я имею в виду, что нелегко исполнять эту вещь на плохом инструменте, — сказал он вслух. — Ведь пианино расстроено?
— Оно не такое уж плохое, — пробормотал Клифф и неожиданно встрепенулся. — Мой приятель из музыкального магазина приезжал сюда на несколько дней и настроил его. Оно не такое уж плохое.
— Но разве можно его сравнить с роялем в гостиной, например?
