Миа приблизилась к Саймону и начала раскачивать бедрами. Майкл Джексон наконец пробудил в нас что-то.
– Это просто, – сказала она. – Единственная возможная ошибка – стоять на месте.
Каким-то образом она это сделала. И дело было не в ее энтузиазме и лести, и даже не в претензии на анонимность в тусклом освещении, и не в негласном обете молчания – тайном пакте, который не был заключен вслух. Это было что-то в ней самой. Доброта, наверное. Но в течение нескольких минут мы все танцевали – плохо, но нам было плевать. И Джон, со всеми своими деньгами, внешностью и мастерской игрой на фортепиано, танцевал хуже всех – с большим отрывом!
Мы танцевали под Startin’ Somethin’, затем, без паузы, под Baby Be Mine, во время которой я смотрел на Миа, а потом под The Girl Is Mine, во время которой мы с Джоном обменялись многозначительными взглядами.
Когда я вошел в этот дом, у меня все болело, меня мутило, я с ужасом думал обо всей этой затее, даже в то время, когда делал вид, что это Саймону нужен урок, а не мне. Большая часть меня вообще не интересовалась походом на вечеринку. Эта часть хотела свернуться калачиком вокруг моей болезни, зациклиться на себе и ожидать милости или смерти. Даже значительный кусок этой части меня, который считал, что надо идти, утверждал это из чувства вины. Вины, которую люди, живущие «по таймеру», испытывают из-за упущенных возможностей. Большая буква «Р» обволакивала меня со всех сторон, а я тут сидел и думал, как бы ускользнуть от моей первой настоящей вечеринки, потому что я плохо себя чувствовал и думал, что могу выставить себя дураком на танцполе?
Но когда я поддался ритму и отпустил себя, казалось, что боль и даже тошнота отошли на задний план, а их место заняла радость, которая во многом была облегчением, но, по сути, просто чистым удовольствием от танца. И да, было правдой еще и то, что, хотя Джон Фэзерстон мог создавать волшебную музыку кончиками своих пальцев, когда дело доходило до «Мотауна», остальное его тело дергалось и извивалось с чувством ритма коровы-эпилептички. Он был прав, когда шутил, что зависть – некрасивое чувство. И я правда завидовал. Миа была мне все более и более дорога, хотя между нами ничего особенного не произошло. Что касается Джона, то я знал, что для него она стала бы лишь очередным завоеванием. Он не станет с ней плохо обращаться. Но и не будет… ценить по достоинству.
Неизбежно зазвучал Thriller, после чего игла рассталась с виниловой пластинкой, и мы просто стояли, переводя дыхание, ощущая, что неловкость возвращает утраченные позиции.
– Видите, – сказала Миа, смеясь. – Все просто. И вы все придете на вечеринку, или я перестану приходить на «Подземелья и драконы».
– Хорошо, – сказал Саймон без колебаний. Думаю, что угроза насчет «Подземелий и драконов» на него сработала. Миа была теперь частью нашей группы. А связи между игроками одной группы просто так не порвешь. Невозможно выкинуть игрока из команды. Даже если ради сохранения отношений нужно пойти на вечеринку.
– И что же сказал Димус? – спросил Джон.
Мы переместились в другую гостиную и расселись на двух огромных кожаных диванах, таких, которые кажутся надутыми, с глубоко сидящими в них пуговицами; Миа и я сели на один диван, Саймон и Джон – на другой.
– Ну, для начала расскажи нам, чем занимается твой папа, – сказала Миа.
– Чем занимается его папа? – спросил Саймон.
– Отец Джона, помимо прочего, главный финансовый директор британского филиала компании «Моторола», – сказал я. – Он также член совета директоров и влиятельный акционер в материнской компании.
– Для вас это новости? – потянулся Джон. – Я же уже рассказывал.
– Ага… – Я словно сдулся. – Ну, я не прислушивался.
– Тогда какое ему дело до того, чем занимается мой отец?
– Чтобы создать устройство, которое запишет воспоминания Миа, чтобы ее можно было вылечить после несчастного случая…
– Стоп! Что? – Джон поднял руку. – Несчастного случая?
– Он не сообщил подробностей, но Миа пострадает, и нам нужно записать ее воспоминания, чтобы вернуть их ей впоследствии.
– Звучит, как хрень собачья. – Губы Джона сжались в тонкую линию.
