— Назло мне Боб не хочет класть гипсокартон, — сказал Мэтью. — Я тут весь день замазываю стыки, а он там снаружи со своим лобзиком превращает мой дом в огромную кружевную салфетку. Я к нему пристаю, а он грозится, что бросит все и уйдет. — Мэтью отпустил невеселый смешок и ботинком подгреб к стене кучку опилок. — Жалкое зрелище, а? Ты небось не думал, что я до такого докачусь.
— Да тут шикарно, — сказал я. — Честное слово. Когда доведешь все до ума, будет просто маленький дворец. — Его громадная голова саркастически склонилась набок, как будто он подозревал в моих словах иронию, и я продолжал: — Ей-богу, за такой дом убить можно. Посмотри на меня. Я до сих пор живу в однокомнатной квартирке над свечным магазином.
Настороженность Мэтью уступила место насмешливому отвращению.
— Ты что, до сих пор снимаешь?
— Ну да.
— Рехнуться можно. Тебе сколько, тридцать семь?
— В августе было тридцать восемь.
— Баба есть?
— Нет.
— Серьезно? Так и не было после этой, как ее там? И даже по мелочи ничего?
— Ну да.
Мэтью поднял брови, уперся взглядом в пол, испустил долгий вздох.
— Твою мать, — сказал он. — Ладно, бывает и хуже.
Я провел оставшиеся полдня с Бобом, доделывая крыльцо. Мэтью работал в доме и не давал нам скучать, постоянно роняя инструменты и ругаясь на чем свет стоит. Доски, которые Мэтью купил для крыльца, были отчаянно кривыми и никак не хотели ложиться ровно — нам приходилось наваливаться на них изо всей мочи, так что темнело в глазах. Когда я кряхтел над очередной доской, изогнутой, как ятаган, Боб поднял молоток и торжественно произнес:
— Свидетельствую, что это самый отвратительный образчик пиломатериала один на шесть дюймов, к которому когда-либо прикасалась человеческая рука, а Мэтью Латтимор — самый жадный и ленивый сукин сын из всех, что ступали на благородную почву штата Мэн.
Я посмеялся, а потом задал вопрос, давно уже вертевшийся у меня в мозгу.
— Слушай, Боб, сколько Мэтью заплатил тебе за это место? Если не хочешь, не отвечай.
— Да пожалуйста. Сто восемьдесят девять тысяч долларов зелеными бумажками.
— Ясно, — сказал я.
— А что?
— Ничего, — сказал я. — Меня это не удивляет. Те, кому не нужны лишние деньги, всегда могут положиться на моего брата.
— А я не жалуюсь, — сказал Боб и заколотил следующий гвоздь. — Честно говоря, с этой земли никакого проку. Округ не дает развернуться крупным собственникам вроде меня. Селиться здесь можно только на участках в пятьдесят акров. Дробить нельзя, застраивать нельзя, ничего нельзя, а лесу отсюда уже вывезли сколько могли. Я взял нормальную цену. Да что там — я купил себе спокойную старость, сэр! Вставил новые зубы, повесил спутниковую тарелку. Нет, если бы Мэтью не объявился в нужный момент, я бы сидел сейчас в говне по самые уши и горько плакал.
На крыльцо вышел Мэтью с фляжкой в руке.
— Так ты, стало быть, из Калифорнии, — сказал мне Боб. — А откуда именно, можно узнать?
Я сказал, что из северного района.
— Ах, с Севера! Это здорово. Ну и чего ты там делаешь? Наверно, с мужиками вожжаешься?
— Что-что?
— В смысле, вы гомосек, сэр, — гей, голубой, наследник древних греков.
Я смешался, не зная, как на это реагировать. Потом уверил его, что он ошибается.
Он кивнул и пришлепнул на место следующую доску. Вынул из мешочка на поясе гвоздь и загнал его по самую шляпку одним четким ударом.
— Значит, нет? Я сам был из этих, по крайней мере наполовину. Лет этак сорок назад мы с моей бывшей женой жили в Аннаполисе, в Мэриленде. У нас был хороший приятель из военно-морского училища, блондинчик-капрал с елдой, как маршальский жезл. Иногда по субботам, если на нас находил такой стих, мы приглашали его к себе и устраивали возню.
Мэтью прислонился к косяку и как следует отхлебнул из фляжки.
— Между прочим, он не шутит, — сказал Мэтью. — Он и правда этим занимался.
— Не то слово, — подтвердил Боб. — Я, как ураган, прошел по всей нашей великой стране, от жгучих песков Мохаве до благодатных берегов озера Шамплейн, имея каждого, кто попадался мне по пути, — мужчину, женщину и дитя, птицу, рыбу и зверя.
— Господи, помилуй, — сказал Мэтью.
