Саймон послал ей в ответ текст:
Все равно я тебе очень благодарен.
Потом он вернулся на кухню. Все его нью-йоркские друзья-мужчины неожиданно увлеклись кулинарным искусством. Во всяком случае, они так утверждали. Убедительно разглагольствовали о том, что недавно приготовили какое-нибудь невероятно сложное ризотто, или обсуждали рецепты, вычитанные в «Нью-Йорк таймс», и прочее в том же духе. Интересно, думал он, когда это приготовление пищи стало пунктом самоутверждения этих позеров, прежде мнивших себя знатоками изысканных вин? Разве готовка еды по большей части не рутина? Когда читаешь книги по истории или, черт побери, смотришь старые фильмы, разве не понятно становится, что хуже нет работы, чем служить поваром у кого-нибудь в доме? И какой следующий рутинный труд станут превращать в высокое искусство? Может, умение управлять пылесосом? Не станут ли тогда его друзья рассуждать о преимуществах пылесосов фирмы «Дайсон» над изделиями фирмы Гувера?
Когда человек в состоянии стресса, разум его пребывает в рассеянности.
Дело в том, что Саймон умел стряпать только одно блюдо, фирменное, если хотите, которое он с величайшим апломбом готовил утром по выходным дням, когда вся семья в сборе и он, отец семейства, пребывал в настроении: это оладьи с шоколадной крошкой.
Каков был секрет этого утреннего блюда, который Саймон таил от любимого семейства?
Чем больше шоколадной крошки, тем лучше.
– Это у тебя, скорее, шоколад с блинной крошкой, – шутила, бывало, Ингрид.
Шоколадная крошка хранилась на антресоли. Ингрид всегда следила за тем, чтобы ее там было достаточно, на всякий случай, хотя Саймон давно уже не готовил свое знаменитое блюдо. И это очень его огорчало. Ему не хватало детей в доме. Забывая на время о прискорбном падении Пейдж (будто можно вообще хоть на минуту забыть об этом), отсутствие старшей дочери, уехавшей учиться в колледж, Саймон неожиданно для себя переживал очень болезненно, гораздо сильнее, чем мог представить прежде. А когда уехал и Сэм, тревога его усилилась вдвойне. Разлетаются дети из родного гнезда. Все, это уже не дети, выросли. И покидают его. Да, это естественно и правильно, было бы намного хуже, если бы этого не случилось. Но все равно он не мог избавиться от беспокойства. В доме стало как-то слишком тихо. И ему это очень не нравилось.
Когда Сэм закончил школу, президент его класса из самых благих побуждений поместил на сайте школы фотографию. Классическая картинка: красивый закат на берегу моря с непременными, ласково накатывающими на берег волнами, и надпись:
ЛЮБИТЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ.
МЫ ТАК ХОТИМ ПОСКОРЕЙ СТАТЬ ВЗРОСЛЫМИ
И ЧАСТО ЗАБЫВАЕМ, ЧТО ОНИ СТАРЕЮТ.
Они с Ингрид читали этот мем вдвоем вот на этой самой кухне, а потом Ингрид сказала:
– Давай распечатаем это, свернем в трубочку и засунем в его претенциозную задницу.
«Боже, как же я тебя люблю», – подумал он.
Когда читали мем, он сидел, а Ингрид стояла, опершись ему на плечо. Она обняла его за шею и наклонилась так близко, что он чувствовал, как ее дыхание обдувает ему ухо.
– Когда дети покинут нас, можно будет путешествовать больше, – прошептала она.
– И бегать голышом по дому, – добавил он.
– Гм, пожалуй.
– И почаще заниматься сексом.
– Надежда умирает последней.
Он притворно надул губы.
– Думаешь, если чаще будешь заниматься сексом, станешь счастливее? – спросила она.
– Я? Нет. Я думал о тебе.
– Какое самопожертвование.
Саймон еще улыбался при этом воспоминании, когда услышал голос Сэма:
– Вот это да, папины оладьи!
– Ага.
Лицо сына просияло.
– Это значит, маме стало лучше?
– Вообще-то, еще нет.
Черт! Надо было сразу об этом подумать: сын увидит, как он готовит оладьи, и сделает такой вывод.
– Но это значит, – продолжил Саймон, – что мама хочет, чтобы мы не хныкали, а занимались нормальными делами.
Слушая собственный, «папин», голос, он понял, что попал мимо цели.
– Но это не нормально – когда ты делаешь оладьи, – сказал Сэм. – Это ведь что-то особенное.
Он был прав. Впрочем, не совсем. Сам завтрак для них перестал быть нормальным явлением, да и особенным тоже. Тут от соседей явилась Аня и вцепилась в отца обеими руками, как в спасательный круг. Саймон обнял ее и стоял так, закрыв глаза и покачиваясь, пока дочь сама не отошла от него.
