Шампанского. По меньшей мере шампанского, надо же как-то прийти в себя. Но побыстрее, — по просьбе слушателей организаторы просят Макса надписать диски. Да, да, конечно, еще один бокал — и я в вашем распоряжении. Он вернулся в зал, где тем временем установили стол и стул, возле которых выстроилась внушительная очередь. «Детские сцены», записанные Максом двумя годами раньше, были разобраны в мгновение ока, затем в ход пошли другие сочинения Шумана, а после — все записи романтической музыки, какие только оказались под рукой. Перед Максом прошла длинная вереница мужчин, улыбавшихся то ли самодовольно, то ли смущенно, взволнованных женщин, улыбавшихся непринужденно и даже зазывно, а также аккуратно причесанных детей, улыбавшихся очень серьезно. И он подписывал, подписывал, подписывал, как всегда в те минуты, когда ему приходилось давать автографы.
Вскоре перед ним возник мужчина довольно приятной наружности с открытым лицом, в костюме, сшитом на заказ. Он выложил на стол перед Максом три диска и, склонившись к нему, произнес без улыбки:
— Вы меня не знаете, но зато знаете мою жену и мою собаку.
Макс, моментально сообразив, о ком идет речь, решил, что настал его последний час, да и мы, зная, что смерть его близка, не без основания могли бы предположить, что именно сейчас это и случится. Но нет, ничего страшного не произошло. Должно быть, его жена сообщила ему об их краткой ночной встрече и, судя по всему, этот рассказ не вызвал у него ревности или кровожадных намерений. По словам мужчины, он сам в силу своей профессии был не чужд мира искусств.
— На чье имя подписать? — спросил Макс с тайной надеждой.
— На мое, — ответил мужчина, — меня зовут Жорж, я сегодня пришел один, без жены и детей.
В этот день Максу так и не удалось узнать имя женщины с собакой. В общем, все прошло совсем неплохо, но, уходя с благотворительного вечера, Макс все же немного нервничал. Если перед концертом он совсем не волновался и ему почти не хотелось выпить, то после — наоборот, он с коллегами пил шампанское бокал за бокалом, до тех пор, пока все не разошлись, тогда пришлось уйти и ему. По пути домой он заглянул еще в несколько баров, засиживаясь в каждом до закрытия, а затем, — боже мой, боже, — ничего не оставалось, кроме как вернуться к себе и лечь спать.
Было темно, холодно, сыро, и к тому же накрапывал дождь, когда Макс, ступавший еще довольно твердо, оказался на своей улице, пустынной в этот поздний час. Поскольку, прежде чем попасть к себе, он должен был пройти мимо дома № 55, он внимательно вглядывался в темноту перед собой, стараясь удостовериться, что муж той женщины, сменив милость на гнев, не притаился где-нибудь за углом, чтобы поговорить с Максом по душам. Но лучше бы ему было оглянуться назад, потому что внезапно он почувствовал, как чья-то рука, схватив за воротник, опрокинула его на тротуар, и не успел он глазом моргнуть, как оказался на земле, распластавшись на спине во весь рост, в то время как двое неизвестных, с лицами, скрытыми платками или чем-то в этом роде, склонились над ним. Пытаясь защитить лицо, Макс закрылся рукой, а нападавшие принялись его обыскивать. Без всяких церемоний они распахнули плащ, рванув его с такой силой, что две или три пуговицы отскочили и укатились в канаву — и правда, сезон опадания пуговиц.
Грабители методично извлекли все, что находилось в карманах, и Максу, которому показалось, что происходящее уж слишком затягивается, в какой-то момент пришла в голову мысль закричать, не то чтобы и вправду закричать, но хотя бы для очистки совести попробовать крикнуть в слабой надежде, что на его крик кто-нибудь придет. Но едва из горла Макса вырвался слабый и неуверенный звук, больше похожий на жалобный стон, как чья-то ладонь зажала ему рот. Правда, он мог бы без труда оттолкнуть эту руку, показавшуюся ему маленькой рукой подростка, но он боялся, как бы другая рука, может быть, такая же маленькая, но уже вооруженная, не занялась бы им более радикально, к тому же он почувствовал соленый и грязный вкус этой ладони на губах и из чувства брезгливости рефлекторно закрыл рот.
