Весь долгий обратный путь — четырнадцать станций и две пересадки, метро казалось Максу еще более грязным и гнетущим, чем обычно, каково бы ни было усердие служб, обеспечивающих его чистоту. Как известно, вначале все надеялись, что не будет никаких проблем, стены станций, выложенные, как в образцовой клинике, сверкающей белой плиткой, по замыслу должны были смягчить или даже полностью нейтрализовать неприятные ощущения и образы, вызываемые подземельем, — такие, как темнота, испарения, миазмы, влажность, болезни, эпидемии, обвалы, крысы, — превратив норы в безукоризненно чистые ванные комнаты. Но вместо этого эффект получился обратный, в полном соответствием с законом ванных комнат: не совсем чистая ванная всегда выглядит намного грязнее, чем любая другая, намного более грязная комната. Для белого цвета, будь то арктический лед или всего лишь простыня, достаточно небольшого пятна, чтобы он уже не казался таким безупречным, так же как достаточно мухи, попавшей в сахарницу, чтобы пропал аппетит. Нет ничего более отталкивающего, чем разводы между белыми плитками, грязь под ногтями и черный налет на зубах. Вернувшись домой, Макс даже не смог загнать себя в душ.
Но на следующее утро, выйдя из дому, он снова встретил женщину с собакой. На этот раз ее очарование казалось естественным и представляло собой нечто среднее между изысканностью ее вечернего наряда и спортивной одеждой, в которой она ходила за покупками. Едва завидев его, она решительно к нему направилась.
— Ах, мсье, — выпалила она, — я вас видела вчера вечером по телевизору, я нажимала на кнопки пульта и… — Она на секунду остановилась, улыбнулась, словно давая время собеседнику извинить ее легкомысленность, и продолжила:
— Не знала, что мы живем рядом с великим музыкантом. Я попрошу своего мужа (ай, сказал про себя Макс) купить ваши диски.
Она снова улыбнулась ему какой-то новой, отличавшейся от всех предыдущих улыбкой и, резко развернувшись на своих тоненьких каблучках, удалилась. Макс проводил ее долгим взглядом и подумал, что все-таки музыка — хорошая вещь, что бы там ни говорили.
Несколько дней спустя Максу пришлось принять участие в благотворительном концерте в чью-то пользу, что, по мнению Паризи, могло оказаться небесполезным для поддержания имиджа. Сменяя друг друга, на сцену выходили исполнители, каждый со своим небольшим выступлением. Почти все они были старыми знакомыми Макса еще со студенческих времен, поэтому за кулисами царила дружеская атмосфера: уровень нервозности — ноль. В зале настроение тоже было куда более непринужденным, чем обычно. Семейная публика, совсем не похожая на ту, что обычно посещает концерты классической музыки, мало расположенная вникать во что бы то ни было, и очень много детей. Когда Макс, который в этот вечер должен был играть «Детские сцены» Шумана, в свою очередь занял место за роялем, его удивил доносившийся из зала нестройный гул. Смешки, восклицания, разговоры, шелест фантиков, — нечасто приходилось ему выступать в подобной обстановке. Что ни говори, слушатель классических концертов, как правило, хорошо воспитан, даже если ему не нравится музыка, он ведет себя тихо.
Не особенно обижаясь, среди этого балагана Макс заиграл «О дальних странах и людях», иногда шум становился настолько громким, что в первых тактах он едва себя слышал. Но по мере того как он продолжал играть, шум стал постепенно рассеиваться и затихать, подобно облачной мути, отступающей перед ясной синевой неба. Макс почувствовал, что ему удалось приручить аудиторию, завладеть ее вниманием, заманить, зачаровать и, как быка на корриде, силой подтащить к себе. В какой-то момент тишина в зале стала такой же звучащей, магнетической и нервной, как и сама музыка. Эти два потока, отражаясь один от другого, резонировали в унисон, и Макс, руки которого в это время жили своей жизнью на клавиатуре, не мог бы сказать, исходит ли эта вибрация от него и от того, что он сейчас делает, или же она является действием каких-то других сил, вроде зарниц или всполохов в небе. Редкий феномен, но такое все же бывает, и когда Макс двадцать минут спустя закончил играть «Поэт говорит», последнюю пьесу цикла, все замерли, а через несколько секунд разразились овацией, которую Макс не променял бы на триумф в театре на Елисейских Полях.
