У пределов мрака - страница 148

— Ах, — простонала Гертруда, — не понимаю, почему такой нечеловеческий груз лег на плечи несчастного слабого ребенка?

— Да, моя дорогая, — задумчиво продолжал доктор, — на протяжении четырех лет Жак был для нас потерян… Вернее, была потеряна его душа. Она была пленником в страшном месте, которое даже представить невозможно. Как и почему она выбралась оттуда? Неужели это место, о котором я могу говорить с опаской, действительно позволяет такое неожиданное спасение, как было с Жаком? Но не рассчитывает ли оно, что беглец обязательно будет возвращен?

— Боже, — воскликнула Гертруда, — если так, то…

— Гертруда, разве нас не учили, что несущие на себе проклятие одновременно влачат за собой и атмосферу ужаса, на который они обречены навечно?

Бедная женщина тихо зарыдала.

Слушая этот разговор, я был совершенно спокоен, словно речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке, мне почти не знакомом.

— Так вот, Гертруда, — продолжал доктор, — его нужно изолировать. В особенности, поскольку именно в такой форме к нему всегда возвращается кошмар, его нужно изолировать от женщин.

Гертруда злобно заворчала, словно раненое животное.

— Если бы это зависело только от меня… — буркнула она.

— Да, это очень трудно, почти невозможно. Чувства юноши пробудились резко, словно по команде. И это пробуждение оказалось крайне опасным.

Гертруда тихо вздохнула.

Они долго молчали.

— Тебе придется очень нелегко, моя дорогая… — промолвил, наконец, доктор.

Внезапно Гертруда выпрямилась.

— Доктор, — сказала она, и я не узнал ее зазвучавший металлом голос, — я однажды сказала, что предпочла бы

потерять обе ноги, лишь бы только… Но мой малыш Жак… Нужно постараться любой ценой, чтобы это не вернулось. И я сделаю для этого все, что смогу… Я не хочу, чтобы он снова оказался там, куда…

Я услышал, что они оба плачут.

Я посмотрел на свою комнату, толком ничего не видя перед собой, и не душе моей было смутно и сумрачно.

Я вспомнил вырезанную из какого-то журнала гравюру, приклеенную на обратную сторону дверцы шкафа в нашем старом доме. Она называлась «Мадам Фовар у императора Наполеона III».

Я сказал тогда:

— Гертруда, каждый раз, когда мне нужно заглянуть в шкаф, я вижу эту картинку и поражаюсь, как ты похожа на изображенную на ней даму. Иной раз, во время скучнейших уроков истории, я представлял тебя в облике гневной Юноны, сулящей неисчислимые беды то рассеянному разносчику из булочной, то неумелому водопроводчику.

Но вот Гертруда стала меняться; я увидел в странной, показавшейся мне почему-то эротической, обстановке ее огромные глаза, почувствовал нервную силу ее рук, ощутил ее тело, гибкое, как у пантеры, и неожиданно оно показалось мне великолепным произведением искусства.

Дорога проходила безлюдными лесами Арденн. В зеленой роще нас ожидала вилла.

Доктор Санторикс только что расстался с нами, пообещав, что присоединится к нам через несколько недель.

Прищурившись, я наблюдал за Гертрудой; так смотрит спортсмен на соперника, предчувствуя свою будущую победу. Я знал, что она, не до конца осознавая это, уже ощущала горячее дуновение будущей трагедии. Я заметил, что она, задремав, то и дело резко напрягается, словно ей угрожают чьи-то воображаемые руки.

Потом она замечала, что задремала; очнувшись, она легко касалась моих рук. Но, несмотря на происходившую в ней борьбу, ее глаза оставались чистыми, полными неземной любви к своему будущему палачу.

Нет, это не проявилось с первых же минут. Только через несколько дней у меня пропала надежда, что мой враг не последовал за мной в мое очередное убежище.

Я почувствовал его возвращение однажды вечером, когда сидел на нашей террасе и наблюдал, как в темном небе разгорается светящееся гало над расположенным неподалеку городом.

— Гертруда, — сказал я, — сегодня такой чудесный вечер; мне хочется прогуляться до города. Вернусь завтра утром.

Украдкой наблюдая за Гертрудой, я не мог не заметить, что она смертельно побледнела.

— Уже очень поздно, — неуверенно сказала она.

Мне захотелось пошутить.

— Эта страна — страна ангелов и святых, Гертруда, ты же знаешь это. Здесь никто не способен украсть даже куриное яйцо.