— Но ведь я не собираюсь ничего делать? Если б я…
— Во-во. Кто ничего не делает, тот и есть самый настоящий бродяга. И будут тебя учить уму-разуму. Куда уж лучше сесть за воровство. А потом, ведь ты же можешь сказать, что лошадь тебе просто попалась на дороге. Ну, словом, наплетешь что-нибудь, иль, может, ты и на это не горазд? Ну, врать-то, положим, все мастера.
— А что мне с ней делать-то, с лошадью?
— Экий ты остолоп, и чего только я с тобой время попусту теряю! И как это ты на гармошке выучился, ума не приложу! Всего-то ты боишься, все-то тебе нужно разжевать да в рот положить! Дерьмо ты, парень, голь перекатная! Ну что ты чушь городишь? Ну слопай ее, эту лошадь, коли ты не знаешь, что с ней делать. Ведь я тебе уже толковал: ночью я буду тебя ждать у моста. И покупателя с собой приведу. Есть тут один. В два счета дело сладим: ему лошадь, нам денежки. Он человек надежный — не выдаст. Зайдем стаканчик пропустим?
— Нет, спасибо.
— Ну хоть поешь сардин с хлебом.
Сидро заколебался. Живот у него совсем подвело с голоду, и при мысли о еде лицо его просветлело. Арренега вошел в таверну и, потянув Сидро, заставил его сесть рядом. Дочка хозяина принесла им хлеб и две сардины. Сидро отвернулся к двери, но запах жареной рыбы проникал ему в самое сердце.
— Ешь, парень. А насчет того… не хочешь, как хочешь. Только помни — никакого разговору промеж нас не было. Я и один могу. Труса праздновать не буду, как некоторые.
— А чего ты братьев не подбил на это дело? — проговорил Алсидес с набитым ртом.
— Да я на них не надеюсь.
— А на меня?
Жеронимо Арренега хлопнул Сидро по плечу и подмигнул ему:
— Стал бы я с тобой разговоры разговаривать, ежели б не надеялся. Личность у тебя больно подходящая. Сразу видать, уж коли такой парень за что возьмется — дело будет.
Они взглянули друг на друга и рассмеялись. Сидро был польщен таким доверием.
— Лошадь бы ладно, — заговорил он, — да сраму-то не оберешься, ежели поймают. Ведь она, подлая, как начнет лягаться…
— Вот те на, а я>:то думал, ты — кузнец, дело свое знаешь. Что ж, разве ты не сумеешь ее укротить?
— Суметь-то сумею, да только боюсь, как бы она своими подковами на всю Лезирию шума не наделала.
Арренега изобразил на своем лице презрение.
— Ну на том и покончим. Я пойду один, и нынче же. А то луна объявится, тогда пиши пропало. Ступай-ка ко мне домой и жди меня.
Они направились к выходу. Проходя мимо стойки, Жеронимо перемигнулся с девушкой. Она улыбнулась ему. На улице он протянул Сидро табаку на самокрутку.
— Помрет старик — таверна моя будет. Он и не подозревает, что дочка-то уже того… Теперь, кроме меня, податься ей некуда.
Они шли по дороге, ведущей к Панкасу. Ноги тонули в мягкой пыли. Сидро очень хотелось вернуться назад, но он не решался оставить товарища. Ему было страшно. Кровь толчками стучала у него в висках.
Арренега продолжал разглагольствовать:
— Ей и пятнадцати тогда еще не было… Расскажи она старику про это дело — даже святой Антоний не избавил бы меня от каталажки. Упекли бы года на четыре, а то и на все пять. Как раз я столько в солдатах пробыл. Закурим?
— Нет, и так все во рту пересохло.
— У меня тоже.
— Это у меня от страха, — признался Алсидес уныло.
— А у меня, верно, от храбрости. — Арренега криво усмехнулся. — Вот что, парень, топай-ка назад. Ежели мать обо мне спросит, скажи, мол, скоро ворочусь. Она поймет. Бывает, что и поплачет старуха, а все понимает. Не по сердцу ей моя жизнь.
— А тебя ловили?
— Ни разу. Я под счастливой звездой родился. Вот выгорит дело — будет тебе одежа. Потом сосчитаемся.
Алсидес едва поспевал за приятелем. Тот все убыстрял и убыстрял шаги, и Алсидес почти бежал, чтоб не отстать.
— Еще далеко?
— Заткнись. Дальше за мной не ходи. Вроде все идет как по маслу. Но ежели я свистну, беги что есть духу домой и скажи матери, так, мол, и так, сыночек попался.
— А сейчас что мне делать?
— Зажми страх в кулаке и стой здесь. Молиться умеешь? Ну вот и молись,
