Глава седьмая
Крылья даются птицам
Взять хоть кукушку — все слышали в рощах и перелесках странный крик этой плутовки. Обзавестись собственным гнездом она не желает и кладет яйца в чужое гнездо, какой-нибудь простофиле. И такая она смышленая да ловкая, что ухитряется откладывать точь-в-точь такие же яйца, что и у своей жертвы. Ей, разбойнице, удается даже снести гладкое голубое яйцо, совсем как у черного соловья.
Вот и наш Алсидес вытворял разные штучки: ведь мальчики, как бы жизнь ни была к ним сурова, умудряются порой перехитрить ее.
Лобато, разумеется, не подозревал о его проделках, Он бы никогда не поверил, что в какой-то мере сам виноват в них; ведь он занимался столь важным делом, как обучение торговле оптом и в розницу. Однако к чему скрывать, что новое поручение хозяина — следить за взрослыми — вскружило голову Младенцу Иисусу, Проклятому Младенцу, или Китаезе.
Стоило поглядеть на него днем, когда Лобато уходил играть в шашки к вдове Пруденсии, хозяйке молочной, а продавцы, давая отдых ногам, свертывались калачиком в амбаре. Не успевали городские часы пробить четыре раза, сипло и как бы нехотя, как Алсидес уже стоял за прилавком, волнуясь и бормоча непристойные словечки, которых он набрался у старших. В тот же миг в лавке появлялась Лаурита, дочка Романы. Лицо у нее было румяное, белое — прямо наливное яблочко. Болтушка и резвушка, Лаурита хихикала, дерзила, кривлялась, зубоскалила. Запыхавшись, девочка влетала в магазин Лобато и напускалась на Сидро, как она его величала.
— Хозяйка велела передать, что сахар, который вы продали в прошлый раз…
— Был кислый, — доканчивал паренек, ласково усмехаясь.
— Я ведь пришла не шутки шутить. Хозяйка меня выбранила, а я к такому обращению не привыкла. Где продавцы?
Она знала, что этим вопросом неизменно вгоняет Сидро в краску. А он знал, что Лаурита подуется-подуется и перестанет и всегда найдет способ помириться.
— Я позову, если хотите…
— Ладно уж, и ты сойдешь. Зачем людей понапрасну… Свешай кило картошки да четвертушку кофе… Она говорит, у вас не кофе, а бурда какая-то.
— Не нарочно же мы ее делаем. Кофе как кофе.
Алсидес взвешивал картофель, ясно давая понять, что отпускает с походом, девочка подставляла сумку в голубую полоску, и он опрокидывал туда чашу весов, касаясь ее рук кончиками пальцев, а сам пытался дотянуться до едва заметных желанных холмиков, которые и у Лауриты еще вызывали удивление.
— А ну тебя! — пятилась девочка. — И этот туда же лезет.
Алсидес подмигивал ей, стучал указательным пальцем по жестянке с леденцами, а потом по лицу, в знак того, что она еще больше его разжигает, и, тщательно свернув кулек, принимался взвешивать кофе.
— Смотри у меня, а не то… а не то хозяину твоему пожалуюсь.
— Он сегодня оглох…
— Ну-ну, не балуй…
Алсидес открывал банку с леденцами — где им было сравниться по сладости с его взглядом! — и, достав две конфеты, добавлял их к пакетику с кофе. Лаурита все смеялась, смеялась, а потом замолкала и пятилась к двери, в самый угол, где ее не было видно с улицы.
Алсидес целовал ее в щеку — наливное яблочко, тоже смеялся и лишь тогда отдавал ей кофе и леденцы.
— Дай я положу их тебе в рот…
Он слышал, что сеньор Мануэл говорил так цыганке.
— Вот увидишь, больше я сюда ни ногой. Всякие тут гадости…
— Поцелуй — не гадость. Поцелуй, в губы любого леденца слаще.
Лаурита кидала на прилавок деньги и, помахав ему на прощание полосатой сумкой, выбегала на улицу, раскрасневшаяся и счастливая. Алсидес провожал ее взглядом и, прежде чем спрятать деньги в указанное сеньором Мануэлом место (тот убирал их потом в ящик), опрометью мчался за склад, удерживаясь, чтобы не закричать или не засвистеть. Но так как место отнюдь не подходило для подобных излияний, — не дай бог, еще Лобато узнает! — Младенец Иисус впивался ногтями в куль с треской и тряс его, тряс, пока не выбивался из сил. Улыбаясь, он качал головой и шел за леденцом, чтобы во рту у него было так же сладко, как и у Лауриты, дочки Романы.
