Капитан Мишле закатил нам речь, что-то он там плел насчет крестин или чего-то в этом роде, что мы, мол, должны пройти крещение огнем, что мы должны оправдать честь быть солдатами Легиона, что арабы никого не пощадят, — вот посмотрите, что они сделали с вашими товарищами. Мы огляделись, но никого вроде не заметили; тогда он подвел нас к дереву, а там висели офицер и два капрала, и лица у них были исполосованы ножом, глаза выколоты, а из груди, на месте сердца, кинжал торчит.
Ярость во мне бушевала, когда я на зверство это смотрел, но, по чести скажу, охоты воевать да каждый час глядеть на такие злодейства у меня тогда не прибавилось. А бой уж совсем рядом грохотал. Капитан все распространялся про нашу миссию, а я думал: ежели все одно нас гонят на верную смерть, то какого черта мы здесь не перестреляем друг друга и не покончим все разом — тогда незачем нам будет подниматься в атаку и занимать вражеские окопы.
— За каждого нашего солдата мы должны уничтожить пятерых солдат противника! — надрывался наш капитан. — А теперь — вперед!
И мы поднялись и побежали, не пригибаясь; впереди был холм, а уж за холмом вражеские окопы, — там стреляли вовсю.
— Убивай, если не хочешь быть убитым! — кричали нам офицеры.
— Смелей, вперед! — рычал Наваррец; в своих длиннющих штанах он был что твой циркач. Я с него не спускал глаз, он с меня тоже.
— Да здравствует Легион!
— Солдат не боится смерти!
— Умереть в бою — честь для солдата! — орал Наваррец перед самым моим носом.
— Да здравствует Легион!
Наконец ввалились мы в окоп, он шел зигзагом до самой линии фронта. И тут уж мы поползли на карачках, и, ясное дело, таким манером ввек бы не добрались до места боя. Наваррец то и дело оборачивался и окликал нас по именам — подгонял. Отличиться небось хотел: вот, мол, его взвод первым в атаку вступил. Потом не выдержал он, побежал вперед, ну и мы, значит, за ним пробираемся по этой кишке, а у меня одна думка: как бы отсюда смыться. Да только вижу — нет никакой возможности. Что ж, значит, и взаправду остается «убивать или самому погибать», потому как сзади напирают офицеры с пистолетами, а впереди — пулеметы, куда тут удерешь? Офицеры кричат во всю глотку и гимн поют все, значит, боевой дух наш поднимают, мы тоже, пьяные, горланим что есть силы, а в двух шагах уже пулеметная стрельба, и ружейные залпы, и гранаты рвутся, и наша артиллерия бухает, да все вроде невпопад.
И люди бежали, топтали раненых — своих же товарищей, а то приканчивали их на ходу выстрелом из винтовки. И все молили бога об одном: хоть бы подвернуться под счастливую пулю — получить рану полегче! Все, все об том в душе бога просили. Ни в сторону, ни назад не подашься — зажаты мы в этой дурацкой кишке, да и Наваррец в три глаза следит, чуть что — мигом прихлопнет. Вокруг тьма, кровь, в горле — клубок, дыхнуть нечем, в животе все дрожит мелкой дрожью, и только мочишься со страху, как младенец. Пули так и шлепались о мешки с песком, что навалены были по краям окопа, и стоило кому-нибудь высунуться, чтоб гранату кинуть, как он тут же валился навзничь, раскинув руки и выпучив глаза, — сроду не видывал, чтоб у людей глаза такой величины были.
И вдруг меня словно ударило: гляжу, нет Карлоса рядом! Я туда, сюда, вперед, назад, кричу, зову, зову моего Карлоса, моего брата, моего брата Карлоса Арренегу, а Наваррец мне кричит — хватит, мол, тебе нюни распускать, на войне надо быть мужчиной. Тут будто с ума я спятил: привалился к мешкам и давай стрелять. Пулю за пулей выпускаю, а куда, не вижу, глаза мне режет, стреляю, а слезы застят мне все. И кричу я французу, что со мной рядом находился, глаза, дескать, мне засорило, ничего не вижу. Он не понял меня (по нашему-то он не говорил), а только головой закивал и тоже мне на свои глаза показывает — и у него, вижу, слезы катятся. В ту минуту я тоже готов был завопить: «Да здравствует смерть!» Жизнью своей ничуть я тогда не дорожил и коли б додумался, что стоит лишь башку маленько высунуть, — и готово (они, дьяволы, промаху не давали), так, ей-богу, по трупам бы вскарабкался и вылез из окопа — пусть бы все разом кончилось.
