А вскоре на заводе стали пропадать какие-то детали; я-то и знать не знал, что у них там пропадает, а только главный управляющий стал заявляться к проходной после каждой смены и приказывал обыскивать рабочих. Помню, ужас как меня это взбесило; на заводе я к тому времени немало дружков завел, — поначалу они меня сторонились: зачем, дескать, я в Легионе воевал, а после поняли, что хоть приказы я всякие выполнял, это точно, но уж своей волей никому никаких злодейств не чинил, а мог бы запросто: автомат-то завсегда при мне болтался. Так вот, взбеленился я насчет этих обысков не на шутку и раз в бистро говорю, громко так, чтоб, значит, все слышали:
— Посмотрим, как это он меня прикажет обыскать, — я честный человек, а честный человек везде честный.
В душе-то я крепко на своего инженера надеялся: заступится, мол, за земляка (мы с ним земляки были), а еще пуще полагался на свой пистолет… Нипочем я допустить не мог, чтоб надо мной, Шакалом, так надругались. Это в Легионе меня так прозвали — Шакал. И знаете за что? За то, что убивать-то я убивал, как приказывали (а что еще оставалось делать?), но после как сумной ходил. Вот кто-то из наших и скажи, что я, дескать, вроде шакала: они человечину хоть и едят, но всегда над ней воют. Так за мной эта кличка и осталась. Ну вот, как я уже вам сказал, поклялся я перед всеми, что не позволю себя обыскивать.
Соглядатаев в кафе хватало, ясное дело, кто-то донес на меня управляющему. Я про это не знал, но всякий раз как выходил с завода и он появлялся у проходной, я твердил себе: «Спаси бог, чтоб ты меня подозвал, спаси бог, не то чистое светопреставление здесь будет».
У меня аж ноги холодели, когда он в упор на меня взглядывал. И вот в какой-то день, — верно, в тот самый, что судьбой был предсказан, — настал мой черед. И хоть знал я, что не миновать мне этого, а все ж в ту минуту не поверил ушам своим.
— Эй, Жеронимо! Portugais![19]
— Вы меня, шеф? — спрашиваю (к тому времени я уж немного балакал по-ихнему), а сам все еще надеюсь, что ослышался. Он мне отвечает:
— Да, да, тебя…
И тут я сразу ему выпалил, мол, вы не имеете права, я честный человек, инженер Мишле может это подтвердить, я четырьмя медалями награжденный… А он мне спокойно так:
— Да об чем ты? Я совсем не за этим тебя зову…
А я к нему спиной да за ворота. Назавтра прихожу на завод, охрана меня не пропускает: управляющий, мол, приказал на десять дней меня от работы отстранить, а техдиректор велел, чтоб я к нему явился. Тут ребята с моей смены меня окружили, я им говорю: ничего, дескать, техдиректор со мной вместе воевал, я людей по его приказу расстреливал…
Вошел я к нему, отсалютовал, как у нас в Легионе положено было, а он двери прикрыл да как начал меня распекать: подумаешь, говорит, какая важная персона, обыскать его, видите ли, не смей. Что здесь такого? Почему всех можно, а тебя нельзя? Ну вот и получай теперь. Поделом, мол, тебе нагорело. Я ему говорю:
— Но ведь я честный человек, у меня сроду ничего к рукам не прилипало, а управляющий просто невзлюбил меня, вот и придирается.
Тут он мне открыл, что управляющему донесли про мои разговорчики в кафе, и сказал, что в пьяном виде нужно держать язык за зубами и помнить про дисциплину и что ежели я хочу быть с ним в дружбе, то должен бросить эти глупости и пусть меня обыскивают наравне со всеми. Нельзя, чтоб рабочие стали говорить, что, дескать, техдиректор покрывает фашистов.
— Но я же не фашист! — закричал я в бешенстве.
Он поморщился и велел мне приходить на работу через десять дней, когда истечет срок наказания. Тут бы мне, дураку, податься к Нене… Да побоялся я — как я ей про все это объясню? Так и остался в Тулузе, Деваться мне было некуда, вот и болтался все с дружками по кабакам, пил да на свою обиду жалился. А они только пуще меня подначивали: вот, мол, хвастался, что никто не посмеет тебя обыскивать, а теперь, дескать, сам пойдешь просить, чтоб тебя обыскали. Ну, а я, понятное дело, на дыбы: не дождетесь, мол, никогда такого не будет.
Вернулся я на завод, а сам, уж чувствую, собой не владею, все во мне дрожит от ярости. На выходе опять мы с управляющим в упор друг на друга уставились, но ничего он мне не сказал, похоже было, что боится он меня. И я его тоже боялся. В тот день по его приказу четверых обыскали, но меня он не тронул. Я и расхрабрился, отправился в бистро и снова напился, а напившись, язык свой распустил, — все про то же, а дружки знай меня подзуживают, а я еще пуще распаляюсь. Потом завалился спать, даже в кино не пошел, — товарищи звали на новую картину с Габеном, да мне не до развлечений было. На другое утро подхожу к проходной, вижу, управляющий уже там. Я номерок свой повесил и дальше иду. Он ждет, что я скажу ему: «Bonjour, chef!»
