Так пробродяжничал я года два. Здесь прополка, там уборка, три месяца свиней пас в Коруши, на пробковых плантациях работал, лошадей ковал в Бенавенте… Только что святым не был — борода у меня для этого дела неподходящая, не растет, Но вот как-то раз говорят мне… Вы меня слушаете, сеньор? Говорят мне, что в Руйво забастовали землекопы и там нужны рабочие…
А что, если тот старик был просто-напросто подослан полицией? Кто знает, сколько таких продажных тварей (им хорошо платят!) засылается в наше подполье? И кто знает, не выдал ли он и Луизу? Странно, что меня до сих пор ни разу не вызывали на допрос… Может быть, они рассчитывают на моего земляка? С чего бы иначе они пообещали ему свободу? Через несколько дней его должны судить… Если за это время он сумеет выудить у меня какие-нибудь сведения, они его выпустят, и все будут довольны. Произвол и насилие стали нормой жизни. Аресты и убийства никого не волнуют. Мерзавцы делают карьеру, зарабатывают ордена и знаки отличия… Герои гниют в тюрьмах, их расстреливают и вешают. А еще есть концлагеря, Теперь-то всем известно, что они есть и что оттуда не возвращаются. Против моей фамилии в тюремной картотеке, вероятно, тоже стоит знак NN — так метят тех, кому суждено исчезнуть. «Nacht und Nebel». Я вспомнил: это слова заклинания Альбериха из оперы Вагнера «Золото Рейна»… Поэзия и музыка призваны облагородить их преступления, дабы придать ореол величия всему, что совершается в этом царстве стервятников.
Я понимал, что не избегну вагнеровского пророчества, но состояние спокойной ясности не покидало меня. Да, им известны все способы для того, чтобы сломить человеческую стойкость. И все же они терпят поражение за поражением (и число их поражений растет!), потому что жертвы их выдерживают то, что, казалось бы, выдержать невозможно. Они подвергли Франсуа нечеловеческим пыткам, раздавили ему мошонку, но он умер, не назвав ни одного имени, даже своего собственного. Даже своего собственного. Я в этом уверен.
Что же заставляет этих людей молчать? Что защищает нас от нашей собственной слабости? Надежда? Да, надежда. И вера в то, что «ночь должна отступить». Но только ли это?
Я снова стал думать о Луизе.
Когда меня поведут на расстрел, клянусь, я встречу смерть без страха, В последнюю минуту ясная синева ее глаз придаст твердость моему взгляду.
А если бы мы встретились? Что бы я ей сказал?
>«Ты знаешь, Луиза, я всегда верил: им нас не одолеть. И Вагнер им не помог, они проиграли. Проиграли в этой войне, как проиграли бы в любой другой. Слабое человеческое сердце может быть очень сильным, сильнее, чем все армии на свете. Я никогда не терял веры. И ты, ты тоже была моей верой, моей надеждой. Не думай, что это красивые слова. Ты ведь знаешь, что это не так. А любовь для нас сегодня — это как заповедь. В ней наша сила, наше мужество, и не кажется ли тебе, что именно любовь должна стать нашим высшим завоеванием в борьбе за свободу?
>Да, люди далеки от совершенства. Но любовь… Разве могли бы они устоять перед лицом смерти, да еще сознавая, что их предали, если бы не любовь, которая живет в каждом из нас. Я знаю, ты пришла сообщить мне о новом задании… Но подожди… Давай поговорим о нас, о нас с тобой. Это ведь тоже очень важно. Дай мне руку, пойдем. Здесь неподалеку есть одна улица… Я не запомнил ее названия, но она так похожа на ту, другую, улицу в Лиссабоне. Я люблю Лиссабон. Не сердись, Луиза, но я люблю его почти так же, как тебя…»
Дверь в камеру отворилась, и это заставило меня вскочить — в скрипе открываемой двери мне уже слышались чьи-то стоны… Сидро продолжал говорить:
— Ну, когда они мне растолковали, что к чему, я им напрямик сказал, что работать у них не стану. Десятник ужас как взбеленился, грозить мне начал…
