— А-ааааа! — закричал Сергушин. — А-аааа!.. Га-аад!.. Сво-оолочь!!! А вот… а вот не бо-о-оюсь! Не боюсь!.. Вот не страшно! Не стра-а-ашно!..
Прикусив от страха губу, Сергушин вдруг выпрямился во весь рост и шагнул вперед.
— Не-е-ет! Не боюсь! Не боюсь!!! — кричал и кричал.
В нескольких метрах от него полукругом взметнулись от земли столбики пыли, в ушах четко отозвался дробный перестук. А Сергушин шел и шел, закрыв глаза ладонью, словно это спасало от смертельных струй,
Только когда вдруг стало тихо, Сергушин отнял ладонь и тупо посмотрел вслед «мессеру».
Через полчаса Игорь Петрович вышел на свою улочку, свернул за угол и… не увидел своего дома. Прямое попадание снаряда разворотило стены. Груда камней, обгоревшие обломки мебели и домашней утвари лежали перед взором Сергушина. Он безучастно смотрел на пепелище, не проронив ни слова, словно дом был не его, и все никак не мог уяснить — как в один миг разрушилось все, что было его домашним миром, его жизнью; все, что связано с памятью о прошлом, чувствами, душевным теплом.
Все стало прошлым.
— Вот и… все! — выдохнул Игорь Петрович.
Машинально вынул из кармана ключ, повертел его и бросил на груду камней.
— Будь проклята эта война!..
Разрушение дома Сергушин воспринял как свою собственную судьбу. Вот живешь, работаешь, думаешь — и вдруг удар судьбы — и смерть. И ничего, абсолютно ничего от тебя не остается. Тьма! Никаких ощущений! Бесчувственная груда человеческих обломков.
Ни прошлого. Ни настоящего. Ни будущего.
Игорь Петрович даже вздрогнул от неожиданного открытия. Он часто думал о прошлом. О настоящем как-то думал неохотно, скупо, с обидой на судьбу. А о будущем… нет, по-настоящему, кажется, никогда не думал. Смерть жены лишила его мыслей о будущем.
Может, будущего у него и в самом деле не было? Тогда зачем он? Кто вспомнит о нем в будущем, если у него ни прошлого, ни настоящего?
Еще не осознав толком, к, чему вели его обрывочные мысли, Сергушин явно ощутил неистребимое желание жить. Да, жить! Нет, не просто жить. Одну жизнь он вроде прожил, прожил ни для себя, ни для других. А сейчас? Жить? Для кого?..
Он мучительно думал — для кого?.. Он не мог припомнить: кому был нужен позарез, кто в нем особенно нуждался? Ну, приходили изредка, ну, о чем-то говорили, — но чьей он жил жизнью? чувствами? горем?.. И кто разделял его горе? его мысли? его чувства?
«Жить! Жить!»— твердил он, уходя от развалин, как от чего-то страшного, напоминающего, но уже прошлого и, кажется, уже ненужного. Да-да! Развороченное безобразие бывшего милого, уютного домашнего мирка резко разграничило прошлое с настоящим. И его гнало что-то от этого бывшего… Вот только куда гнало — он никак не мог понять, шел куда глаза глядят, и не хотелось даже себя спрашивать — куда и зачем?..
Только повторял и повторял: кому? кому?..
Ни сослуживцы, ни соседи, ни даже родные — мать, брат, сестра, казалось, не могли заполнить вдруг открывшуюся пропасть душевной пустоты.
Игорь Петрович вдруг остановился, закрыл глаза, сознание заволокло картинами далеких воспоминаний, и он тихо, почти беззвучно, как когда-то в далеком-далеком детстве, прошептал:
— Ма-ма!.. — и заплакал.
Ему стало жаль матери, сестры, брата, он, кажется, сразу простил им все, все обиды, которых, возможно, и не было, но которые он мнительно, болезненно воспринимал и раздраженно реагировал на них.
Но мать далеко, сестра — тоже, а Сашу он больше не видел.
Один! Совсем один!..
Дожил!.. За всю жизнь никто не сказал ему искренне даже спасибо, не поблагодарил за что-нибудь…
Нет!.. Как это никто?.. Сказали! Сказали!
«От всего Черноморского флота!..»
Матрос сказал! Слепой… Тысячу зрячих не видели, не благодарили, а он увидел, понял, поблагодарил… Он лучше всех видел!
Тоненькая душевная ниточка вдруг протянулась от Сергушина туда, к зенитке, к матросам, еще час-два тому назад незнакомым, а теперь, кажется, самым дорогим. Они вспомнят его! Они помнят его!..
Сергушину стал сразу дорог тот пятачок земли у кладбищенской ограды, словно островок среди океана безмолвия и отчужденности.
…Вот и показался старый колодец.
