Игорь Петрович начинал чувствовать себя лишним, ненужным, униженным и даже презираемым.
Годы отчуждения сделали его циничным, напускно-равнодушным, и даже на службе про него говорили как-то неопределённо: бог его знает, что за человек? Какой-то скрытный, въедливый, палец в рот не клади. Может быть, кто и жалел его, да только вряд ли это могло служить утешением. Иным жалость что нож в сердце. Лучше уж пусть — Хромоножка!
А вот в душу к себе никого не пускал. Так и жил — один с собой, в себе. Короткое семейное его счастье так же внезапно оборвалось, как и ворвалось. Цветы — последнее живое, что он ощущал, лелеял как память быстро угасшего счастья.
Но и цветы пожухли от недостатка влаги, хотя и держались еще какими-то незримыми соками, как и сам Сергушин.
Жил Игорь Петрович на окраине, в небольшом домике, бомбежка не велась по таким неприметным целям, и домик с миниатюрным палисадником стоял на отшибе неопаленный, словно ему, как и хозяину, было не до войны.
А фашист все ближе и ближе.
Надо уходить.
Уколола память: «Далеко не убежишь!»
Нет, Сергушин бежать в панике и не думал. Спокойно обсудил. С фашистом оставаться ему незачем. Он уйдет, отступит. А придет время — вернется, обязательно вернется. В Севастополе прошла вся его жизнь. Здесь и могила его жены…
И когда твердо решил уходить — стал готовиться.
Не было жаль вещей— «барахла». Пусть гибнет!
Цветы жаль!.. Нет, он их не оставит на умирание.
Игорь Петрович отобрал пять вазончиков с цветами, которые очень любила его жена, и
отнес на кладбище. Пересадил на могилку и ежедневно стал носить бидончиком воду —
поливал, чтобы привились.
Вот и сегодня с бидончиком пойдет на кладбище, польет в последний раз цветы иуйдет в Камышовую — там, возможно, отправят, как инвалида, на Большую землю.
Сергушин прибрал квартиру, собрал что было съестного, осмотрел комнату, взял свою палочку, флягу, бидончик, приготовленный чемоданчик с бельишком — и вышел.
На площадке Игорь Петрович вставил ключ взамок, повернул два раза и спрятал в карман.
Обязательно вернется!..
За поворотом показался деревянный мостик с перилами. Сергушин подошел, заглянул внутрьколодца, с горечью, как всегда, заметил, что исегодня воды на донышке только. Пришлось потрудиться, чтобы наполнить бидончикс флягой инапиться самому.
Потом постоял у колодца минуту в молчании, словно отдавая дань уважения ему за воду, вздохнул и медленно побрел вдоль улицы Кази, вверх, пересекая Азовскую и Новороссийскую. А когда стал спускаться с лестницы в Карантинную слободку, к старому кладбищу, прищурил глаза от солнца и стал прикидывать: доберется ли к вечеру в Камышовую, успеет ли определиться на новом месте?
Сегодня он шел на кладбище на последнее свидание с женой. Когда еще придется побывать здесь? Вот и прикинул, что час, не менее, побудет у могилы и пойдет в Камышовую.
У входа на кладбище Сергушин вдруг услышал не то стон, не то зов. Осмотрелся — никого. Стон повторился. Игорь Петрович пожал плечами: очевидно, где-то раненый…
— Браток!..
Игорь Петрович вздрогнул: голос напоминал младшего брата.
Он?.. Здесь?..
И увидел метрах в тридцати замаскированную зенитку.
— Батя! Сюда-сюда!..
Близорукий, он пошел на голос и увидел бредущего навстречу шаткой походкой молодого матроса. Окровавленный бинт на голове напоминал красную повязку, По лицу размазаны полосами такие же кровяные сгустки.
— Водицы, папаша!..
И снова почудился голос брата.
— Ты, Саш, что ли? — и заспешил навстречу.
Матрос остановился.
— Не!.. Генка я. Генка!.. Понимаешь, батя, гада сбили мы, «мессера». А он успел нас покарябать маленько…
Игорь Петрович вздохнул облегченно: нет, не Саша.
И тут же перехватил взгляд матроса, смотревшего жадно на флягу. Сергушин машинально снял ее с ремня и подал.
Матрос впился губами в горлышко… Потом, словно опомнившись, оторвался от фляги и, поболтав ее — не все ли выпил? — виновато посмотрел на Сергушина.
— Пей, пей! — сказал Игорь Петрович, про себя отметив, что больше, чем наполовину, фляга пуста.
— Не! Нельзя, батя. Я еще крепок. Корешу надо бы оставить: глазам его считай — хана.
— Как… хана? — переспросил Сергушин.
