У царя Мидаса ослиные уши - страница 12

Сон поднимался со дна, медленно, словно в тёплую воду, погружая в себя её усталое тело. Последнее, о чём Лалага подумала, прежде чем окончательно заснуть, – что через несколько дней она, вытянув ногу, сможет коснуться ноги сестры.

Матрас вдруг закачался, как маленькая лодочка, попавшая под волну от большого корабля: вверх, вниз, вверх, вниз.

Лалага покрепче обхватила подушку и со стоном уткнулась в неё лицом. На мгновение она подумала, что всё ещё видит сон, но тут кровать заскрипела, и не успела она открыть глаза, как Тома с хохотом рухнул ей на спину. А вот Пикка смогла сохранить равновесие и продолжала прыгать, повторяя:

– Ла-ла! Ла-ла! Прос-нись, прос-нись!

Последний раз Лалага видела близнецов на Пасху, но с тех пор Пикка и Томá подросли. Она потеряла первый зуб, он недавно побывал у парикмахера, и тот, учитывая предстоящее лето, поработал особенно основательно, оставив только коротенькую чёлку на лбу. Расцеловав «Лалу», близнецы тут же поссорились из-за старшинства и с визгом и хихиканьем начали друг друга душить. Видимо, они уже позавтракали, потому что от них пахло кофе с молоком.

– Не пойти ли вам вон? – возмутилась из-за двери Аузилия. – Дайте сестре поспать. Возвращайтесь во двор и буяньте там хоть до посинения.

Похоже, две девушки, присматривающие за близнецами, ещё не пришли. Значит, ещё совсем рано, потому что Зира и Форика начинали работать в семь.

Когда близнецы ушли, Лалага снова накрылась простыней и попыталась урвать хоть на пару минут больше сна, но поняв, что спать больше не может, вскочила с постели и, как была, босиком, в трусах и майке, прошла на кухню. Тишину нарушало только кипевшее на угольной печи молоко в эмалированной кастрюле. Кипеть ему предстояло долго, особенно в летнее время, иначе никак не избавишься от всевозможных микробов, которых можно заполучить от овец или грязных рук пастуха.

Жители Лоссая пили коровье молоко, купленное в лавке, но на Серпентарии молоко было овечьим. Его по утрам разносил от дома к дому пастух, затемно спускавшийся с пастбища на лошади, а потом возвращавшийся следить за стадом. Этого высокого худого старика звали дядя Пьетро. У него была жена с волосатой бородавкой на щеке, которая жила возле нового маяка, но спал он прямо на пастбище вместе с животными. А когда Лалага и Саверио как-то раз пришли к нему с отцом, чтобы купить свежего сыра, помог им взобраться на лошадь и катал по скалам, придерживая поводья.

Позавтракав, Лалага наскоро оделась, стараясь не шуметь. Родители и Саверио ещё спали. Лугия, кухарка, вышла в магазин за рыбой, взяв с собой близнецов. Аузилия и Баинджа, прачка, складывали простыни во дворе.

– Схожу к Ирен, – вполголоса сообщила Лалага и вышла, притворив за собой дверь.

В отличие от Лоссая здесь, на острове, никто не запирал двери, даже ночью. Можно было на всё лето оставить на набережной шезлонг, и никто бы к нему даже пальцем не притронулся.

По дороге она никого не встретила. Ясное утро пахло свежестью, в море то тут, то там вспыхивали блики. Гром и Молния, охотничьи псы почтальона, лежали на ступеньках, лениво отмахиваясь хвостами от мух. Этих красавцев – рыжего, почти огненного, и белого с коричневыми пятнами, – запрещалось гладить, а если это все-таки случалось, нужно было немедленно вымыть руки и ни в коем случае не тянуть их в рот, чтобы не занести микробов. Доктор Пау так настойчиво напоминал детям об этом правиле, что при виде собак Лалага инстинктивно сунула руки в карманы.

Но вот справа показался бар Карлетто с террасой, прикрытой тростниковым навесом, и увитой виноградом решёткой-перголой. Мать её подруги подняла стулья, перевернув их на оцинкованные столы, и теперь подметает тротуар. Лалага ускорила шаг. Конечно, Ирен уже встала и ждёт её.

За прошедший учебный год они написали друг другу десятки писем, пересказывая всё, абсолютно всё: мысли, слова, «действия и бездействия», как говорилось в катехизисе. Но и теперь, встретившись, две подруги целое утро просидели на крыльце Лопесов, практически опершись лбами и непрерывно болтая, словно пытаясь залатать невидимыми духовными нитями, о которых, может быть, только монахини и знают, прорехи, проделанные зимним отсутствием Лалаги в ткани их дружбы.