Осенью Рыжик задавил цыплёнка. Я подвёл его к этому цыплёнку, погрозил плёткой, сказал «нельзя». Рыжик понял слово «нельзя» раньше, чем понимают его щенки в таком возрасте.
Немного спустя он опять вздумал пошалить. Забрался на колхозную птицеферму, задушил курицу и принёс её домой. Это уже разбой! Я задумался. Как теперь быть? Держать лисовина в клетке, на привязи?
Ко мне пришла заведующая птицефермой Анна Михайловна. Добрая женщина была в гневе.
Рыжик смотрел на неё и на меня виноватыми, испуганными глазами.
— Что с тобою делать, охальник? — строго вопрошала Анна Михайловна, размахивая у него под носом мёртвой курицей. — Станешь по одной в день таскать, за год что от фермы останется?
Помолчав, она добавила:
— Посажу-ка его к петухам Прошке и Антошке. Они злые-презлые. Они ему живо глаза выклюют!
— Придётся, видно, к петухам, — сказал я.
Рыжик махал хвостом:
«Простите, больше не буду!»
Я уплатил за курицу и, проводив Анну Михайловну, решил: «Ещё раз повторится такая история — приму крутые меры».
Мер не потребовалось, потому что с того дня навсегда кончились «шалости» Рыжика с домашними и колхозными курами.
Мне пришла мысль, приспособить лисёнка для охоты. «Удастся опыт, — думал я, — получу собаку исключительную. Не удастся — беда не велика. Чем я рискую?»
В июле я стал натаскивать Рыжика по перепелам и серым куропаткам. Лисёнок работал превосходно. Какая потяжка! Причуяв дичь, он не бежал прыжками, как молодые собаки, и даже не шёл, а почти полз по траве. И не ковырялся в набродах, чтоб распутать следы. Великолепное верхнее чутьё вело его прямо к затаившейся птице.
Стойку он делал накоротке, прыгал на птицу без команды. Я удлинил стойку, приучил его поднимать дичь по команде «вперёд». Одного не удавалось добиться от способного ученика: после взлёта Рыжик нёсся за птицей, гонял её долго. Это собакам не положено. Впрочем, я не терял надежды, что удастся отучить лисёнка от гоньбы.
Открылась охота по перу. Мы пошли на озеро. Я ударил по табуну высоко летящих чирков. Утка упала в воду, Зента поплыла за птицей. Рыжик беспокойно метался на берегу и повизгивал. Несколько раз он пытался войти в воду, но, замочив передние лапки, поворачивал обратно.
Когда была убита третья утка, я придержал Зенту и послал Рыжика. Неохотно прыгнул он в озеро, поплыл и подал мне добычу. В награду я дал ему кусочек, мяса, приготовленный заранее, чтобы поощрить хорошую работу.
Дело пошло на лад. После выстрела Рыжик и Зента наперегонки плыли за птицей и дружно возвращались.
Я глядел на них и радовался.
Иные наши охотники имеют дурную привычку выходить на утиную охоту с гончей собакой. Это мне ужасно мешало. Гончаки приметят Рыжика — завопят, зальются как оглашенные:
«Лисица на заливе! Ай-ай-ай! Какое безобразие! Ай-ай-ай! Хватай, братцы-сестрицы! Ай-ай-яй!»
Я дую в свисток. Зента схватится с одним дурнем, а два-три скачут к Рыжику. С гончими шутки плохи. Рыжик летит ко мне, прядает ушками, машет хвостом: «Спасай!» Я посажу его в заплечный рюкзак; отбиваюсь от гончих прикладом.
Рыжик сидит в мешке, как в крепости. Высунет морду в дырочку, посмеивается над злыми собаками:
«Чудаки лопоухие! Разве хозяин даст меня в обиду!»
Отбив нападение, мы снова принимаемся за своё дело.
Однажды на утиной охоте случилось маленькое происшествие, о нём стоит сказать. Раненая утка шилохвость упала очень далеко, почти на середине большого озера, где возвышался крохотный островок.
Я послал Рыжика. Он подплыл к утке, взял её в зубы, выбрался на островок и принялся завтракать. Он спокойно уплетал сбитую мной утку. Сущее мародёрство, неуважение к хозяину! А главное, чревато последствиями. Ведь лиха беда начало. Если Рыжик пристрастится лопать добычу, что из него выйдет? Возмущало меня ещё и то: лисовин не был голоден — утром я накормил его и Зенту до отвала. Чего же ради он польстился на шилохвостую утку?
Я свистел, вызывая Рыжика на берег. Он слышал позывные, но продолжал грызть утку. Я послал за ним Зенту. Она подплыла к островку, отняла у лисовина остатки птицы и прыгнула в воду. Рыжик поплыл за ней.
На берегу я долго распекал Рыжика за мародёрство. Он виновато помахивал пушистым хвостом, просил прощения, лизал мне руки. Всем своим поведением он говорил: «И сам не понимаю, как это случилось, хозяин! Больше не буду!» Я простил его, и это, действительно, не повторилось.
