— Живи водой и воздухом! — посоветовал ему Мельхиор Вицен-Мудрец.
— Или любовью! — засмеялся Бенедикт Вилиш-Самоубивец.
— Пошел ты со своей любовью! — заткнул ему рот Феро Дропа-Брадобрей. — Нужна она голодному! Пустое брюхо — любви поруха!
— И то сказать! — подтвердил Матей Шванда-Левша. — Я однажды влюбился, не скажу в кого…
— В мамзель Мраклову, — прыснул Мудрец.
— Трепло!
Все засмеялись.
— Ну рассказывай, как дело было!
— Так не перебивайте!
— Только правду говори!
— Провалиться мне на этом месте, побей меня бог, если оброню хоть одно лживое слово, — божился Левша. — Так вот, бишь, влюбился я, и точно — неделю от еды нос воротил. Но только неделю. Дома я места себе не находил, усидеть не мог, уж на что — псу и то завидовал. Ведь что ему, псу-то, раз в год накатит на него, несколько дней кряду донимает, а потом цельный год он только что заборы обсикивает…
— Надо бы тебе войти с ним в компанию, — не выдержал Брадобрей.
— Брадобрей, цыц! — оборвали его товарищи.
— Ухватился это я за работу, — продолжал Левша. — Дай, думаю, колодец вырою. И вырыл. Мозоли у меня набрякли такие, что — хоть голову окунай. Так вот, стало быть, думал я, что в работе про свою любовь позабуду. Да черта с два позабыл! Совсем с панталыку сбился. Корову иду поить, а то, что у меня в колодце еще воды нет — и в голове не держу. Корова, того и гляди, окочурится — пришлось зарезать ее. А как зарезал, потихоньку стал есть. Уплетал я ее, мучась любовью, терзаясь страстью, пока буренку начисто не подъел. Ан у голода моего ни конца ни краю нет. Перерезал я всех овец и баранов, извел кур горемычных, а любовь все грызет меня да сокрушает. А когда и пса своего съел, я почти обезумел от горя. Поди, и на жизнь свою посягнул бы, кабы вовремя не опамятовался!
— Самоубьюсь! — изрек по привычке Бенедикт Вилиш.
— Как есть говорю! Однажды утром проснулся, а любви и след простыл. Как пришла, так и ушла. Я вконец за ту ночь оклемался! Сам по себе, без посторонней помощи.
— Ну уж чтоб так?! — заудивлялся Самоубивец. — Не верю!..
— Не хочешь, не верь!
— Ты-то хоть ходил к своей ненаглядной?
— А то нет. Каждый вечер!
— Так это уж после?!
— Дурак же ты! — стукнул себя по лбу Левша. — Когда она со мной, все любо-дорого. А вот днем я почти концы отдавал.
— Ты ж мог и днем к ней ходить.
— Черта лысого! Замужняя была.
— А муж ее? Разве ночью не разлеживал под бочком?
— Эх ты, фетюк косолапый! Муж-то был тогда далеко, на работе…
— Я бы ему такую свинью не подложил!
— Да ведь и я отступился. Но, клянусь богом, ребята, баба что надо! Только дотронется до тебя, а ты уж весь раскололся. Обхожу ее дом стороной, а издалека ее чую. Как она пахнет! Сладко, благостно! И чихнуть при ней страшно.
— Скажи, чья она?
— Много чести!
— Хотя бы имя?!
— Ни-ни!
— А нужно оно, как прошлогодний снег!
— Так это было в прошлом году? — ослышался Брадобрей и с опаской оглянулся. Стазка с Юраем Гребеном отстали так далеко, что, по всей вероятности, ничего и не слыхали. Мастер Жуфанко остановился и указал на речку Римаву близ дороги.
— Просвежимся!
Они сбежали к реке и жадно опустили в нее разгоряченные ладони. Кое-кто разулся и вымыл ноги. Иным достаточно было ополоснуть лоб, затылок или жилы на запястье. Освеженные, они зашагали бодрее и совсем забыли о том, о чем до этого говорили. Около десяти предстала перед ними Гнуштя. Вошли в нее тихо, как бы с оглядкой. Гнуштяне молитвословили в костеле, а те, что остались дома, должно быть, отлеживались, отдыхали. В селе — ни души. Артельщики стали поглядывать друг на друга, потом на Жуфанко, жевавшего в раздумье зеленый полый стебелек. Наконец он растерянно развел руками и направился к местной корчме. Долго ломились в нее, пока сонный корчмарь отворил дверь.
— Угомон вас возьми! — накинулся он на них, — Считай до утра вас потчевал, а вы мне и поспать не даете?!
— Пан корчмарь, да мы нетутошние.
— Вижу! — опамятовался корчмарь. Он протер глаза и стал оглядывать пришедших. — Чего изволите?
— Совет.
— На даровщину?
— Неужто и за это платить добрым людям?!
— Хороший совет стоит грош, а плохой вам и в два обойдется.
