Мартин Пиханда выглядывал своих детей. Он выпрямился на стуле, разогнул спину и незаметно вытянул шею. Все глаза просмотрел, пока увидал в сутолоке своих.
«Тьфу черт, чтоб его… Эвон отплясывает Само», — мелькнуло в голове. «Точно — он, а с ним Мария Дудачова. Ходит к нему, паршивка, чуть ли не всякий день. Подсыпается и тут же кочевряжится. День-два носу не кажет, а потом опять к парню подлизывается, чтоб опять начать супротивничать, а потом опять заигрывать, подольщаться! У Само будто глаза пеленой застлало… Бедолага, и заметить не успеет, как девка охомутает его! Дело на мази, будет свадьба, будет! А все же нелишне бы парню на мать ее взглянуть! Пилька Дудачова раздалась на старости даже там, где не надобно. Дочка вся в нее! И то сказать, пока она стройная, как тополек, одни смехи да прелести, а потом что?! Язык-то у нее ловко подвешен, рта не закрывает с утра до вечера, а что может быть хуже для мужа, ежели дома ему и слова не дадут вымолвить?! А ведь, ей-богу, так оно и случится! Бывает же так! И частенько! То-то вот! А это еще что? Ей-ей, глаза меня не обманывают! Валент и Ганка Коларова? Шестнадцатилетний засранец и уж мотается вокруг барышень?! Ведь это его бывшая одноклассница! Никак они еще в школе снюхались?! Надо же! А девка, что говорить, пригожая! Вот черт… Да, Валент, должно, ты в оба глаза смотрел, право слово, хорошо высмотрел. Только чтоб не отошла в одночасье. Хотя чего так, мать-то ее еще и теперь стервочка, лакомый кусочек, бабонька — пальчики оближешь! Приманчивая кобылица, ой-ой сучка! Щеголиха, идет — попкой вертит, что твоя рюшка! Эх! Да вот, мой милый Валентик, останешься ли ты верен Ганке? Учиться начнешь, на чужбине жить будешь, а год без любезной ох и длинен. С отчаяния недолго и под чужое крылышко шмыгнуть. Потом-то уж трудно выпутаться… А станешь ученым панычем — ноготки будешь пилочкой холить, жилетку с блестящими пуговицами в обтяжку на пузе носить, — не забудешь ли ты тогда свою Ганку? Э-эх! И она, горемыка, неужто навек может тебе обещаться?! Неужто сама здесь на другого не заглядится? И ежели не сама себя, так кто посмеет ее в чем упрекнуть?! Поистине так! Квинсленд, Кверетаро, да и далекий Квебек! Человек иной раз затеряется на белом свете так, что и себя-то с трудом отыщет. Ежели не возропщет на свои глупости, сам себя повергнет в немилость! А где же наша Кристина, она-то где?»
Мартин Пиханда поднялся и хотел продвинуться от стола ближе к танцующим, но тут чуть пониже локтя впилась в него рука Надера.
— Ты куда?
— Размяться бы неплохо!
— Выпьешь со мной за мое горе?
— С тобой-то выпью, а вот за твое горе — нет.
— Нет?!
— Никогда! Твое ли, свое ли — ничье горе славить не буду! Никогда, слышишь?!
— Нет так нет! Но чокнуться-то со мной можешь?
— С дорогой душой.
Чокнулись. Присоединился к ним и Гунар. Выпили. Пиханда, поднявшись, снова стал высматривать Кристину. Заметил ее на другой стороне хоровода: она громко смеялась, окруженная девушками. Видел и как пригласил ее танцевать молодой Юрай Цыприх. Кристина посмотрела на него свысока, но приглашение приняла. Чуть поодаль от них тут же вырос дюжий Матей Срок.
«Который из вас стучит Кристине в окошко? Который уже перемахнул через него?»
Прошла минута-другая, и, как только сменилась мелодия и песня, к Кристине протолкнулся Матей Срок. Пригласил ее. Пиханда видел, как Цыприх и Срок перекинулись косыми взглядами, как уперлись друг в друга руками, но сразу и отступились. Кристина, смеющаяся и счастливая, коснулась Матеевой руки, и тот вмиг присмирел… Крепко прижал ее и пошел с ней кружить. У нее аж дух захватило. Она уже не смеялась, лишь неотрывно смотрела в его застывшее лицо. «Матей, Матей! Так это тебя, горемычного, будет мытарить наша Кристина? — улыбнулся Пиханда. — Если станет такой же ехидной, бранчливой и ревнивой, как ее матушка, то хлебнешь, Матейко, лиха!»
В эту минуту молодые парни громко запели под музыку Мренки. Пиханда придвинулся ближе к музыкантам. Поздоровался со старыми знакомцами. Все пятеро ему подмигнули и еще проворней заработали смычками. Тут, у самого оркестра, и Мартин Пиханда не прочь был, запеть, разговориться в песне. Губы у него подергивались, язык выворачивало, в горле скребло. Он и ноги напрягал и кулаки сжимал — лишь бы удержаться от этого распрекрасного пения. У него здесь на гулянье трое детей — так пристало ли ему петь? Не осрамит ли он их? Не вспугнет ли их счастье, что само идет к ним в руки?! А, дьявол все подери! Он не выдержал и запел.
