– Это мидзусаси, если не ошибаюсь?
Фумико поняла, что Кикудзи говорит о кувшине, в котором стояли цветы.
– Да. По-моему очень подходит для этих цветов.
– Кажется, хорошее сино [5].
Этот кувшин, изящный, цилиндрической формы, для мидзусаси, пожалуй, был маловат, но цветы – букет белых роз и бледных гвоздик – смотрелись в нем действительно очень хорошо.
– Мама тоже иногда ставила в него цветы, потому и не продала, оставила для себя.
Кикудзи сел перед урной, зажег курительную палочку, молитвенно сложил ладони, прикрыл глаза.
Он каялся в своем грехе. Но грех был сладок, и к раскаянию примешивалось чувство благодарности госпоже Оота. Эта благодарность ласкала и успокаивала его сердце.
Почему покончила с собой госпожа Оота? Что завело ее в тупик, из которого не было выхода, – сознание вины или любовь? Кикудзи всю неделю думал об этом, но так и не смог понять, что подтолкнуло ее сделать этот шаг?
Сейчас, склонившись перед прахом и закрыв глаза, Кикудзи не видел госпожи Оота, но вдруг явственно ощутил тепло ее тела. Казалось, оно исходило от аромата цветов, сладковатого, пьянящего. В этом было, конечно, что-то странное, но для Кикудзи вполне естественное – эта мертвая женщина уже таяла, теряла четкие формы, но входила в него теплом и еле слышной музыкой.
После того как она умерла, Кикудзи плохо спал по ночам. Даже снотворное, которое он подмешивал в сакэ, не помогало. Ему все время снились сны, и он часто просыпался среди ночи.
Его мучили не кошмары. Наоборот, сновидения были сладкими и чарующими. Он просыпался с ощущением восторга и некоторое время оставался в приятной истоме.
Кикудзи казалось неожиданным и странным, что умершая женщина вновь и вновь виделась ему во сне живой и что он с такой силой ощущал ее ласки.
Госпожа Оота дважды назвала себя «преступницей» – в камакурской гостинице, где они провели ночь, и в чайном павильоне, у него дома. И оба раза эти слова вызывали у нее самой странную реакцию – она плакала и трепетала от восторга. Сейчас, сидя перед ее прахом, Кикудзи думал о ней и о себе: если он был причиной ее смерти, значит преступник он, а не она… И в его душе оживал голос госпожи Оота, первой сказавшей о преступлении.
Кикудзи открыл глаза.
За его спиной всхлипнула Фумико. Наверно, она все время плакала и старалась заглушить рыдания, а сейчас не выдержала и громко всхлипнула, но тут же снова умолкла. Кикудзи словно окаменел. Спросил, не поворачивая головы:
– Когда сделан этот снимок?
– Лет пять-шесть назад. Фотография была небольшая, пришлось увеличить.
– Да? Должно быть, во время чайной церемонии снимали?
– О-о, как вы догадались?
На увеличенной фотографии остались только лицо, шея и верхняя часть груди – до запаха кимоно.
– Как же вы догадались, – повторила Фумико, – что маму сфотографировали во время чайной церемонии?
– Не знаю, почувствовал, видимо… Глаза опущены, лицо сосредоточенное – сразу видно, что человек чем-то занят. И хотя плеч не видно, чувствуется общая собранность…
– Мама здесь куда-то в сторону смотрит… Наверно, не следовало бы ставить сейчас эту фотографию, но мама ее очень любила…
– Мне она тоже нравится. Хорошее у нее здесь лицо, спокойное.
– Да… И все же она смотрит в сторону… Очень грустно. Перед ней зажигают курения, а она даже не хочет взглянуть на человека.
– Гм… Может быть, вы и правы.
– Конечно! Она же здесь словно отворачивается, да еще потупилась.
– Н-да…
И Кикудзи вспомнил скромную чайную церемонию накануне смерти госпожи Оота.
Она взяла ковшик, зачерпнула кипятку, и из ее глаз вдруг хлынули слезы. Они падали на крутые бока котелка. Ему пришлось подойти и самому взять чашку. Он еще не допил чая, а слезы на котелке уже высохли. Потом, как только он поставил чашку, госпожа Оота упала к нему на колени.
– Знаете, на последних снимках мама совсем худая и очень похожа на меня… – сказала Фумико и запнулась, – Мне почему-то было немного стыдно ставить последнюю фотографию… Потому я и поставила эту, здесь она полнее.
Кикудзи резко обернулся.
Фумико быстро опустила глаза. Должно быть, она все время смотрела ему в спину.
Кикудзи было уже пора отойти от праха и сесть лицом к Фумико.
