Вошла Фумико с чайным подносом.
На подносе стояли две чашки цилиндрической формы, одна покрытая красной глазурью, другая – черной.
Фумико поставила перед Кикудзи черную чашку. Чай был зеленый, обыкновенный, а не порошковый, как для чайной церемонии.
Кикудзи высоко поднял чашку и, смотря на донышко снизу, резко спросил:
– Это чья работа?
– Кажется, Рёню.
– И красная его?
– Да.
– Парные чашки… – Он посмотрел на красную чашку. Она стояла перед Фумико. Девушка поставила ее себе, но к ней больше не притрагивалась.
Хорошие чашки, очень удобная форма. Но вдруг Кикудзи стало неприятно.
Парные чашки, чашки «супруги»… Может быть, госпожа Оота после смерти мужа пила чай из этих чашек с отцом Кикудзи? Они сидели рядом, его отец и мать Фумико, и пили чай запросто, по-домашнему. Мать Фумико пила из красной, а отцу Кикудзи подавали черную…
Впрочем, если эти чашки работы Рёню, ими, верно, не очень дорожили и брали их с собой в поездки как дорожную посуду…
Из них пили его отец и госпожа Оота… И знает ли об этом Фумико?.. Если знает, это похоже на злую издевку.
Но Кикудзи не увидел тут ни издевательства, ни злого умысла, а лишь обычную девичью сентиментальность.
Больше того: он сам проникся сентиментальным чувством.
И Фумико и Кикудзи были подавлены смертью госпожи Оота. У них не хватало сил чему-либо сопротивляться, в том числе и сентиментальности. Кажется, эти парные чашки даже сблизили их и углубили общее горе.
Фумико знала все: и отношения матери с отцом Кикудзи, и с самим Кикудзи, и как умерла мать.
Фумико и Кикудзи были своего рода соучастниками: только они знали о самоубийстве госпожи Оота, и они скрыли это.
Готовя чай, Фумико, по-видимому, плакала. Ее глаза чуть-чуть покраснели.
– Мне кажется, я правильно сделал, что пришел к вам сегодня, – сказал Кикудзи. – Вы говорили, Фумико-сан, о прощении. Ваши слова можно толковать по-разному. Быть может, вы хотели сказать, что мертвый и живой уже не в состоянии простить друг друга? Но я все же попытаюсь убедить себя, что ваша мама меня простила.
Фумико кивнула.
– Да. Иначе и вы не смогли бы простить ее. Впрочем, она-то себя, наверно, не могла простить.
– А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень дурное…
– Но почему?! – Фумико взглянула Кикудзи прямо в глаза. – Разве мама виновата в том, что не могла больше жить? Может быть, вы на это намекаете?.. Мне поначалу тоже было очень страшно и обидно, когда она умерла. Даже если все не понимали ее, осуждали, смерть все равно не оправдание. Но… смерть отвергает любые рассуждения и толкования. И мы не имеем права прощать или не прощать кого-либо за смерть.
Кикудзи молчал. Он думал: вот и Фумико столкнулась с тайной, называемой смертью…
«Смерть отвергает любые рассуждения и толкования» – сказала Фумико. И Кикудзи удивился – он не ожидал от нее таких слов.
Сейчас они сидят рядом и думают об умершей. И, наверно, очень по-разному понимают: он – госпожу Оота, она – свою мать.
Ведь Фумико не могла чувствовать в ней женщину, не могла знать ее как женщину.
Кикудзи думал о прощении – простить и быть прощенным. Думал и погружался в мечтательную дрему, и в этой дреме было одно: госпожа Оота… ее тепло… сладостные волны…
Казалось, эти волну исходят даже от этих чашек, красной и черной.
Разве могла понять это Фумико?
Девушка, плоть от плоти своей матери, не знает материнской плоти. Да и не хочет знать, деликатно устраняется от этого. Но материнская плоть так же деликатно и порой незаметно воплощается в дочери.
В тот самый момент, когда Кикудзи увидел Фумико в передней, на него повеяло знакомой нежностью, потому что он увидел в Фумико облик ее матери.
Наверно, госпожа Оота совершила непоправимую ошибку, восприняв Кикудзи как живое воплощение его отца. И если это было ошибкой, то отношение Кикудзи к Фумико могло стать настоящим проклятием, ведь он видел в ней госпожу Оота. И все же Фумико притягивала его, и он этому не противился.
