Ты ромашки запах, вкус сахара почувствуешь
Когда же на подносы высыпают их,
Ты шарам из шелка зеленого уподобишь их.
А как прекрасны стихи кого-то из поэтов:
Сказали они (а любит сердце моё вкушать
Другие плоды, не те, что им так приятны):
"Скажи, почему ты любишь смокву?" И молвил я:
"Один любит смоквы, а другой - сикоморы".
Но ещё лучше слова другого:
Мне нравится смоква лучше всяких других плодов,
Доспеет когда, листвой обвившись блестящей.
Она - как молящийся, а тучи над ним дождят,
И льют своих слез струи, страшатся Аллаха.
И были в этом саду груши - тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Восемьсот шестьдесят пятая ночь
Когда же настала восемьсот шестьдесят пятая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что сыновья купцов, когда пришли в сад, увидали там плоды, которые мы упомянули, и нашли груши тирские, алеппские и румские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, жёлтые и зеленые, ошеломляющие взор. И поэт сказал о них:
Порадуйся же груше ты! Цвет её
Подобен цвету любящих - бледен он.
Сочтёшь её за деву в плаще её,
Лицо своё завесой закрывшую.
И были в этом саду султанийские персики разнообразных цветов, жёлтые и красные, как сказал о них поэт:
И кажется, что персики в их саду,
Когда румянцем ярким покроются,
Подобны ядрам золота жёлтого,
Которых кровью алой покрасили.
И был в этом саду зелёный миндаль, очень сладкий, похожий на сердцевину пальмы, а косточка его - под тремя одеждами, творением владыки одаряющего, как сказал поэт:
Одежды есть три на теле нежном и сладостном,
Различен их вид - они владыкой так созданы.
Грозят они смертью телу ночью и каждый день,
Хотя заключённый в них и не совершил греха.
А другой сказал и отличился:
Миндаль ты не видишь разве, коли средь ветвей
Покажет его рука закутавшейся?
Очистив его, мы видим сердце его -
С жемчужиной оно схоже в раковине.
Но ещё лучше сказал другой:
Зелёный как красив миндаль!
Ведь самый меньший руку нам
Наполнит! Волоски на нем -
Как безбородого пушок.
А сердце миндаля найдёшь
И парным и единым ты.
И как жемчужина оно,
Что в изумруд заключена.
А другой сказал и отличился:
Подобного глаза мои не видели
Миндалю красой, как распустятся цветы на нем.
Голова его сединой сверкает блестящею,
Когда вырос он, а пушок его ещё зелен все.
И был в этом саду боярышник разнообразной окраски, купами и отдельно, и сказал о нем кто-то из описывавших такие стихи:
Взгляни на боярышник, на ветках нанизанный,
Чванливо, как абрикос, гордится он на сучках.
И кажется желтизна его смотрящим подобною
Бубенчикам, вылитым из яркого золота.
А другой сказал и отличился:
Вот сидра дерево блещет
Красой иной каждодневно,
И ягоды между листьев,
Когда предстанут пред взором, -
Бубенчики золотые,
Повешенные на ветках.
И были в этом саду померанцы, подобные калгану, и сказал о них поэт, от любви обезумевший:
Он красен, в ладонь размером, горд в красоте своей,
Снаружи его огонь, а внутренность - чистый снег,
Но дивным сочту я снег, не тающий близ огня,
И дивным сочту огонь, в котором нет пламени.
А кто-то сказал и отличился:
Вот дерево померанца. Мнится, плоды его,
Предстанут когда они глазам проницательных, -
Ланиты прекрасных жён, убравшихся для красы
В дни праздника и одетых в платья парчовые.
А другой сказал и отличился:
Скажу - померанцев рощи, веет коль ветерок
И ветви под тяжестью плодов изогнулись,
Подобны щекам, красой блестящим, когда в часы
Привета приблизились к ним щеки другие.
А другой сказал и отличился:
Оленя попросили мы: "Опиши
Ты этот сад и в нем померанцы нам".
И молвил он: "Ваш сад - мой лик, а сорвал
Кто померанец, тот сорвал жар огня".
И были в этом саду лимоны, цветом подобные золоту, и спустились они с высочайшего места и свешиваются на ветвях, подобные слиткам золота, и сказал о них порт, безумно влюблённый:
Не видишь ли рощи ты лимонной, что вся в плодах?
Склонились когда, страшна им гибель грозящая.
И кажется нам, когда пронёсся в них ветерок,
Что ветви нагружены тростями из золота.
"И были в этом саду лимоны с толстой кожей, спускавшиеся с ветвей своих, точно груди девушек, подобных газелям, и был в них предел желания, как сказал о них и отличился поэт:
