Это было какое-то полумистическое чувство, идущее из глубины веков, — от Запада всегда ждали подвоха. А может быть, от классового подхода к жизни — они-де все-таки баре, а нас за ровню не считают…
Теперь эти страхи могут показаться несерьезными и даже смешными. Но они были. И поведение Хрущева в Америке никак не понять, если упустить из виду эти моменты.
С одной стороны, его распирало от гордости.
— Видите, чего мы добились за эти годы, — втолковывал он своему окружению. — Разве могли мы подумать, что меня, простого рабочего, капиталисты позовут в гости?
А в душе копился страх: а вдруг обманывают, заманивают, хотят унизить, по носу щелкнуть — сиди, мол, знай свой шесток. Впрочем, эти страхи он сам ярко изобразил в своих магнитофонных задиктовках, хотя они были сделаны много лет спустя, уже на пенсии. Значит, запало в память: «Мы несколько беспокоились о том, какая будет встреча, какая процедура, не будет ли этим устроена какая-то дискриминация… Я помню, что когда первые контакты устанавливались с буржуазным миром, то советские делегации приглашали — не знаю, по какому вопросу, — на Принцевы острова, и тогда в газетах разъясняли, что такое Принцевы острова. Эго туда собирают бездомных собак, где они подыхают. Одним словом, это была какая-то дискриминация… Вот я и думал, не является ли Кэмп-Дэвид именно таким местом, куда президент приглашал меня на несколько дней».
Эти страхи задали немало хлопот нашему посольству в Вашингтоне. Во-первых, нужно было убеждать Москву, что Кэмп-Дэвид — это не место, где собирают бездомных собак, а вполне приличная загородная резиденция президента США. В Москву лично для Хрущева пошла справка. Кэмп-Дэвид — это дача президента в трех часах езды от Вашингтона, говорилось в ней. Вокруг — лес и горы. Ею любил пользоваться президент Ф. Рузвельт. Он называл это поместье «Шангри-Ла». Трумэн им не пользовался. Эйзенхауэр назвал его Кэмп-Дэвид в честь внука.
Во-вторых, нужно было добиться от Вашингтона, чтобы Хрущева принимали по первому разряду, как главу государства, со всеми вытекающими отсюда протокольными почестями. Наказ был строг: передать американцам, что при ответном визите Эйзенхауэра в Москве встретят точно так же, как Хрущев будет принят в Америке.
В Вашингтоне между прочим был составлен довольно точный психологический портрет советского премьера, разумеется, конфиденциальный, который назывался «Хрущев: человек и его взгляды». В нем, в частности, говорилось: «Гордясь своим пролетарским происхождением, он тем не менее полон решимости получить полное признание и все почести, оказываемые руководителю великой державы. Решительно борясь против прославления личности Сталина, он позволяет во все большей степени льстить самому себе».
Так что в Вашингтоне, готовясь к встрече высокого гостя, учитывали его личные качества и амбиции.
Семейная жизнь Хрущева — сплошное белое пятно. Обычно фотографии показывают довольно улыбающегося Никиту Сергеевича в окружении трех дочерей и сына. Рядом с ними неизменно Нина Петровна, как добрая наседка, охраняющая покой и согласие этой большой и дружной семьи. У ног копошатся внуки.
На самом деле в семье отношения были сложными. «Стиль дома был холодным», — вспоминает зять Хрущева Алексей Аджубей. «Обстановка была гнетущей», — говорит другой его зять. Всем в доме заправляла Нина Петровна — женщина сухая и безапелляционная. В ней ничего не было от доброй, ласковой бабушки, какой она выглядела на фотографиях. Скорее, наоборот, обладая тяжелым характером, она и в семье продолжала быть партийным пропагандистом, комсомолкой 20-х годов, на которой женился молодой партвыдвиженец Хрущев. Ровная со всеми, она создавала атмосферу строгости, которая усиливалась сдержанностью самого хозяина. В общем, не было в той семье доброжелательности, радушия, наконец, любви и преданности. Наоборот, суровость, замкнутость и отчужденность, даже грубость, в том числе и по отношению к матери.
Порой казалось, что Никита Сергеевич отдыхал душой не дома, в кругу семьи, а среди немногих сотоварищей. Он не доверял им — в Кремле никто никому не верил, но между ними установилось некое подобие близости. Там Хрущев отмякал, выпивал и пел — «Реве та стогне Днипр широкий…», «Черные очи», «Дывлюсь я на нэбо».
