Ровно в семь утра 15 сентября 1960 года с правительственного аэродрома «Внуково-2» поднялся в воздух огромный Ту-114 — самый большой тогда самолет — и взял курс на Америку. Советская пресса, изображая неуемный восторг, писала: «В этом самолете, как в капле воды, отразилось необъятное море советской индустрии, бурное победное развитие ее, гибкая экономическая структура, гуманистическое направление… И казалось, что не только подъемная сила стреловидного крыла, могучая тяга двигателей, превосходящих по мощности турбины иных гидростанций, подняли в воздух самолет Н. С. Хрущева, перенесли его за океан, но и заботливая, бережная сила миллионов советских тружеников, всех прогрессивных людей земли, их неукротимая, страстная тяга к миру».
А Хрущев по-хозяйски осмотрел просторные салоны: свою спальню, кабинет, помещения для приближенных. Заглянул и в общий салон с длинными рядами кресел, сплошь забитый дипломатами, сотрудниками КГБ, журналистами, переводчиками, охранниками и совминовской обслугой. Подчеркнуто демократично поздоровался за руку с теми, кто был поближе, пошутил и вернулся к себе в кабинет, где уже собрались сопровождающие его лица.
Их подбор был необычен для советской делегации такого калибра. Прежде всего потому, что в ней полностью отсутствовали партийные боссы и военные. А их место заняли известные ученые и писатели, имеющие к тому же солидные посты в партийно-государственной иерархии.
Пожалуй, только писатель Михаил Шолохов не занимал никаких постов. Но он-то и доставлял больше всего хлопот. Нет, не вольнодумием, а пристрастием к спиртному. В окружении Хрущева следили, чтобы он не сорвался и не испортил благостной картины интеллектуального ореола вокруг советского лидера.
Особую группу составляли начавшие входить в силу помощники Хрущева: Шуйский, Лебедев, Трояновский. Это были «негры», дни и ночи корпевшие над составлением многословных речей и заявлений «Энэ-са», как между собой называли Хрущева. К ним тесно примыкала журналистская верхушка — Ильичев, Сатюков, Аджубей.
Громыко со своей командой держался несколько стороной и выглядел ненужным приложением к задуманной грандиозной агитационно-пропагандистской феерии. Однако по программе предстояли кое-какие официальные переговоры, и дипломаты могли понадобиться.
Любопытный человек был Андрей Андреевич Громыко, и о нем следует сказать особо, ибо в повести этой он выступает как тень и эхо главного героя, которого неизменно сопровождал во всех заграничных поездках.
Когда Хрущев собрался сделать Громыко министром иностранных дел, многие его отговаривали: безынициативный, мол, он человек и дубоватый. Но именно такой человек и нужен был Хрущеву, который с самого начала твердо решил заниматься внешней политикой собственноручно. Тем, кто критиковал Громыко, он говорил:
— Ну чего вы волнуетесь? Пост секретаря ЦК у нас важнее. А внешняя политика не зависит от того, кто будет министром. Вот назначьте завтра председателя колхоза, и он вам такую линию проводить начнет, что пальчики оближете. Потому что политику у нас делает не министр, а партия.
И назначил министром Андрея Громыко, который, к слову, начинал свою дипломатическую карьеру советником по сельскому хозяйству в посольстве в Вашингтоне. Там, в Вашингтоне, и сложилось его жизненное кредо, которое идеально выражено плашкой на окнах московского трамвая: «Не высовываться». Он так и сидел за своим письменным столом и читал газеты. Ничем не отличался, был нем и сер, что дало основание тогдашнему послу в Соединенных Штатах Максиму Литвинову в характеристике, данной Громыко, начертать: «К дипломатической службе непригоден».
А он еще как оказался пригоден! Почти на тридцать лет стал несменяемым: пережил и Хрущева, и Брежнева, и Андропова, и Черненко. В личной жизни любил хорошие вина, поэзию, читал книги по истории и философии. А в политике вытягивался в струнку и колебался только вместе с линией партии. Сам инициативы не проявлял и сотрудникам своим не советовал:
