Григорук победно стоит в бирюзовом платье с развевающимися розовыми воланами. Волосы себе она взбила в гнездо. Небольшое гнездо, в таком болотная птица чомга селится, помню по учебникам. Григорук с осуждением смотрит на мой пляжный сарафан:
— Одеваешься, как бомжара.
— Еще текилки! Ням-ням! Вкусняшка! — общается Григорук с официантом. Официант отвечает:
— О май френд, хаур а ю?
— Ответь ему, Тарасова, что он хочет? — беспокоится Григорук. Она стоит рядом с пальмой, почти такая же длинная, ветер рвет на ней воланы, а на пальме листья. Отца певиц уронили в бассейн, и он вылезает в мокром пиджаке, разочарованно вытаскивает из кармана мобильный, модели хихикают, миллионер накидывает на папу халат.
Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:
— А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!
* * *
По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» — и ей тяжело.
— Водички тут негде купить? — спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.
— Пачиму подруга такой? — спрашивает он Григорук.
Григорук крутит у виска.
— А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.
Ахмад оживляется:
— У нас можно второй жен. Главное — деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!
Григорук говорит мне:
— Видишь! А я тебе что говорю! Твой этот мусульманин тебе глаза пудрит, а потом раз — и будешь сидеть в парандже и тапочках.
Вечером Григорук бурчит: пойду пройдусь. Приходит лирическая. Сообщает:
— Та в автобусе чуть-чуть поцеловались.
Я смотрю на розовую гору, как она медленно гаснет в черноте ночи.
* * *
Я не могу воткнуться в его спину носом, не могу даже обхватить, как все влюбленные во сне. Но если/когда он остается — тоже нельзя. Если положить руку на его лопатку, он повернется. И, уже совсем одуревшие от друг друга, мы станем смотреть, не отрываясь, истончаясь и коченея смотреть. А потом и не только смотреть, и не только, и не только.
Память об этом здесь — убивает.
Страшно, потому что мы можем раствориться друг в друге. А я не имею права — на «растворимся». Надо оставаться в рамках себя и оттуда устало смотреть. Истончаясь и коченея — одной.
Он пахнет фланелькой. Все равно, даже голый, пахнет фланелькой — мягким воротничком прилежного мальчика, детским материалом, ворсистым, покорным в сгибе как замша. Материалом пижам и ночных сорочек, халатов для детского сада и фартушков для уроков труда. Мальчуковых рубашек для хора. Ползунков и чепчиков. С молочным, как детское темя, запахом. Даже странно, чтобы взрослый мужчина так пах.
Я — глагол первого лица единственного числа — тебя, моя фланелька, моя бязь, ситец мой и мой мадаполам. Я бы могла тебя гладить вечно по круглой голове и дышать в затылок, если бы только… Когда бездетный человек погладит мягкий затылок ребенка — он ощущает чувство незаконности в собственной руке. Так и здесь.
Я слышу этот запах, даже отодвинувшись от него далеко. Я чувствую его, даже окунув нос в подушку. И вот я засыпаю тяжело, как одурманенный олеандрами король-эстет, пожелавший свести счеты с жизнью сладостью экзотического цветка.
* * *
Ночь. Розовые цветы олеандра пахнут как тлеющие благовония.
Григорук спит, я вышла во двор. Ужасно хотелось танцевать под звездами: включила в айподе Lucy in the sky — и хотела было отжечь по подсвеченными фонариками дорожкам, но благоразумие победило. Над темным пляжем, где стоят пляжные грибы, сияет детская площадка-пиратский корабль — огромный, с украшенными мачтами. Созвездия все перевернуты. Месяц висит как символ ислама. Вижу, как в море падают три звезды.
Днем. В ресторане подают гриль. Гриль пахнет, но его не дают.
— Мясо скоро? — спрашивает с тоской русский.
— Мяса-мяса! — ласково отвечает официант.
Официанты тут по лицу знают, кому сказать бон джорно, кому добрийдэн.
В будке над пляжем как судья на матче сидит спасатель, лицо его хмуро. Как только русские туристы, раскинув руки, бегут навстречу кораллам, а заодно травматологу, он зверски свистит. Свет лежит чешуей на воде, воду взрезает черный рукав водолаза. Прошли две девушки в персиковых бикини, одинаковой формовки тела, только у одной тело раскрытое, знающее себе цену, у другой зажатое, занятое внутренним.
