На розовой горе — как на луне — есть свои тайны. Почему там не строят? На горе нет ни дорог, ни людей. Она разрезана линиями, и в сумерках они то синеют, то становятся лиловыми. Иногда гора гаснет как выключенная лампа и сливается с мерцающим морем. Иногда наоборот — горит на солнце. Иногда она похожа на песочный торт, иногда — на кусок льда.
Я хочу убежать туда, чтобы ничего не решать. Потому что он говорит: я не могу уйти оттуда, но и ты должна быть со мной. Это достижимо, говорит он. Достижимое это вязкое и противное, и жена все знает, и не против и даже хочет познакомиться, мы должны быть честными, мы интеллигентные люди, а она хорошая, тебе понравится, она — золотой фонд человечества.
Боже, боже, если я скажу, какую загадку решаю, Григорук, ну вы понимаете, что она скажет:
— Наденет на тебя чадру и халат с карманами — и с приветом, дуся!
Поэтому единственный мой собеседник — розовая гора.
* * *
У Григорук украли перстень. Она побежала на ресепшн, обозвала их грязными арабами, добежала до виллы миллионера, прорвалась через секьюрити и ему сказала все, что думает. По-русски. Но он понял. Ему тоже самое «Эстония», видимо, регулярно говорит. Теперь Григорук ходит по номеру и пьет виски прямо из горла. Самые приличные слова, вылетающие из нее: «какого хера!» и «суки неприятные». Черные волосы стоят дыбом, еще чуть-чуть, она и мне вломит — за то, что не уберегла. Ахмад стоит по ту сторону двери и ждет, чтобы идти с ней в полицию. Ахмад — молоток.
Они уехали в полицию, и я целый день буду одна.
* * *
Я снова пошла на соленое озеро. На место своего краха. Здесь красиво. Камни похожи на растрескавшиеся, в белой обсыпке, хлеба. Изящные эфы шезлонгов покачиваются на кромке воды. Посреди озера эта чертова скала и мостик. Когда ты вылезаешь на остров нормально (а не хреначишь ногой по коралловой породе), можно спокойно и тихо греться на камнях, осознав весь мир вокруг себя смыкающимся кольцом.
Григорук говорит, что мой случай с ногой — это психосоматика. Я думаю, что она думает, что это наказание. За то, что я хочу разбить семью.
Рядом на мелководье — мусульманская компания. Муж, жена, двое детей — мальчик лет пяти и девочка годков полутора. С ними то ли подруга, то ли нянька — в обычном европейском купальнике. Возможно, итальянка: раствор кожи бледней, чем у египтян, черты спокойней. Мусульманка в черном плавательном платье, вокруг запястьев и щиколоток — натянутая ткань. Когда выходит — отщелкивает пузыри от тела и похожа на белку-летягу. Плавать не умеет, зажимает нос прищепкой и бросается в воду.
Болтает с белой подругой по-арабски. Обе хохочут, радостные. Дети бросаются то к одной, то к другой женщине, вызывая у меня подозрения о структуре, так сказать, компании. Детей качают, тетешкают, обтирают — обе. Без разделения обязанностей. Все дети — арабские.
Отец — в красных трусах, пухлый, вальяжный. Между его знаками внимания одной и другой женщине четкое, математическое равновесие. Корректность. Никаких объятий. А вот женщины за руки держатся. Тут до меня доходит: это ведь жены!
Муж купается и лежит на шезлонге вдалеке от женской возни. Он — как глава государства: на работе. Все окутано счастьем баланса. Малышка не унималась и теперь европеянка кормит ее грудью. Египтянка смотрит на это ласково.
И вот европейская жена, укладывая раскричавшуюся девочку, вдруг мягко, напевно и говорит:
— Ну хочешь грушку? Грушка мытая.
И дает гуаву.
Я чуть не заплакала. То есть нет — я заплакала. От русского ее языка, да от всего. Я заплакала, стянула полотенце и пошла в номер.
— Опять? — спросила Григорук, глядя на меня, заплаканную.
— Нет. Теперь все, — сказала я. И это было действительно — все.
* * *
На финальной вечеринке миллионеру таки впарили пару наших моделей. Папашу в блестящем пиджаке снова уронили в бассейн, а когда он снимал пиджак выжать, из кармана выпал перстень с бриллиантом. Мы с Григорук вернулись в Москву. Через неделю после возвращения мне сняли швы и колено мое благополучно заросло. Только шрам остался, длинный такой, лиловый. Я рассталась с женатым мужчиной. Думаю влюбиться в одного молчаливого мальчика на работе. Григорук говорит, что он — фу.
