Я поставил свою подпись. И, не выходя из здания ЦК, сразу же записался на встречу с Тодором Живковым. Мне хотелось понять, что именно со мной происходит.
— Что происходит? — улыбнулась Дора. — Тебя ощутимо понизили, зато оставили больше времени на себя и семью.
Когда я вошел в кабинет Живкова, он сам задал мне мой же «задушевный» вопрос:
— Что с тобой происходит, Левчев?
Я сказал, что подписал решение секретариата, что благодарю за оказанное доверие и что пришел получить инструкции по изданию журнала.
Он смотрел на меня как бы сквозь улыбку, которая казалась мне презрительной:
— Левчев, а точно ли есть необходимость в таком журнале?
Я мог ожидать чего угодно, но только не такого поворота событий. В подобных случаях я часто теряю контроль над собой.
— Как это — нужен или нет?! Не я же выдумал этот журнал и предложил себя в главные редакторы! Я только подписал решение, которое было принято вами в секретариате.
— Левчев, все журналы, которые вы издаете, напичканы советской литературой. Зачем вам еще один? Во Франции или в Польше, может, и нужен такой журнал. Но в Болгарии?! Мне кажется, в нем нет никакой нужды. Еще есть вопросы?
— Нет, — сказал я и вышел.
— А вот это уже никуда не годится, — констатировала Дора. — Назначить тебя главным редактором журнала, который не должен выходить, — это не самая лучшая из пропастей, куда ты мог сорваться. Ничего не предпринимай. Просто жди.
Долго мне ждать не пришлось. Меня снова вызвали в канцелярию. На этот раз документ, который я должен был прочесть, выглядел не столь внушительно. Торжественное заседание, посвященное Николе Вапцарову, в Народном театре. Присутствуют члены Политбюро во главе с Тодором Живковым. Доклад будет читать академик Пантелей Зарев. Вести заседание поручено тов. Л. Левчеву. С этой ролью я был знаком. Мне предстояло просто-напросто открыть заседание и давать слово ораторам. Когда же президиум корифеев в полном составе соберется за кулисами и появится сам Тодор Живков, мне следовало прервать словоизлияния и сообщить: «Что ж, пора в зал. Товарищ Живков, пожалуйста, прошу вас». А он должен будет сказать: «Не я, а ты руководишь заседанием. Выходи первым».
За столом президиума я сидел рядом с ним. На меня в упор глядела красная лампочка микрофона. Пантелей Зарев читал свой доклад, а я изучал фрески Дечко Узунова на потолке театра. Мне было известно, что неприлично говорить с Первым номером, когда на тебя смотрит весь зал, можно было лишь поддерживать разговор, если к тебя обратятся. В какой-то момент Тодор Живков спросил меня:
— Что это за женщина вон там, в первом ряду президиума?
Я ответил, что это Бойка Вапцарова.
— Как она изменилась… — сказал он и снова замолчал.
И вдруг пронзил меня вопросом:
— Левчев, тебе уже сказали, что ты будешь направлен в Союз писателей?
Я задрожал от волнения. И первым делом погасил красный глаз микрофона. Не хватало еще, чтобы нас слышали в зале.
— Нет, никто мне ничего не говорил. В писательском кафе носятся слухи, но…
— Ну, то, что я тебе говорю, я знаю не по слухам.
Я почувствовал, что говорю глупости, и замолчал, а немного погодя Тодор Живков задал мне очередной вопрос:
— Левчев, а ты знаешь, что из себя представляет Союз писателей?
Я уже взял себя в руки и нагло ответил:
— Нет.
— Не волнуйся, я тебе сейчас объясню. Союз писателей — это мясорубка председателей. И тебя в нее затянет.
Так и получилось. Только Тодор Живков тогда не мог еще знать, что через десять лет в эту мясорубку затянет нас обоих…
Когда я принял предложение стать председателем Союза болгарских писателей, я был более чем убежден в двух вещах: во-первых, в том, что я уже спустился на политическую равнину. И во-вторых, что даже на этой предпоследней ступеньке лестницы власти я задержусь не более трех лет. Людмила знала об этих жестких условиях, которые я сам себе поставил, и одобряла их. К сожалению, оказалось, что это были иллюзии. Непредсказуемая Смерть лишила мои планы силы.
Мог ли я что-нибудь изменить, если бы остался в министерской команде Людмилы? Думаю, что нет. Зловещие силы в Болгарии и за ее пределами зорко следили за ней и пытались предугадать, что она предпримет в следующий момент. Каждый раз, когда Людмила меняла слово «революция» на «эволюцию», из пещеры догматиков доносилось рычание разъяренного Минотавра. Каждый раз, когда «воспитание в духе коммунизма» заменялось «всеобщим эстетическим воспитанием», каждый раз, когда Леонардо или Рерих теснили Ленина, зверь выпускал когти. Что уж говорить о ее религиозных взглядах?..
