Твой девятнадцатый век - страница 37

Дельвиг:

«Милый Пушкин, поздравляю тебя, наконец ты образумился и вступаешь в порядочные люди. Желаю тебе быть столько же счастливым, сколько я теперь».

Дельвигу еще отпущено счастья и жизни ровно на восемь месяцев.

Пир и чума приближаются.

Два месяца спустя (30 июля 1830 года) невесте — из Петербурга:

«Вот письмо от Афанасия Николаевича… Вы не можете себе представить, в какое оно ставит меня затруднительное положение. Он получит разрешение, которого так добивается… Хуже всего то, что я предвижу новые отсрочки, это поистине может вывести из терпения. Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что у меня его нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40 000 рублей. Афанасию Николаевичу следовало бы выменять на нее негодную Бабушку, раз до сих пор ему не удалось ее перелить. Серьезно, я опасаюсь, что это задержит нашу свадьбу, если только Наталья Ивановна^>[16] не согласится поручить мне заботы о вашем приданом. Ангел мой, постарайтесь, пожалуйста».

Бронзовая царица, еще не выйдя из подвала, обрастает характером. От нее зависит счастье молодых, но она упорствует, не отдает сорока тысяч, негодная, — ревнует к белокурой мадонне.

На расстоянии 800 верст друг от друга творение берлинского мастера Вильгельма Христиана Мейера («бабушка») и работа кисти итальянца Перуджино (мадонна) соучаствуют в судьбе поэта Пушкина, который смеется, ворчит — но оживляет, оживляет холст и бронзу.

Кстати, о металлах… При всей разнице меди и бронзы (то есть сплава меди и олова) — разнице, влиявшей на целые тысячелетия древних цивилизаций (медный век — совсем не то, что бронзовый!), — для Пушкина и его читателей (из «века железного») тут нет особой разницы:

«Медь», «медный» — эти слова Пушкин любил. В сочинениях — тридцать четыре раза, чуть меньше, чем «железо» (сорок раз); медь — звонкая, громкая, сияющая («медными хвалами Екатерининских орлов», «сиянье шапок этих медных», «и пушек медных светлый строй»); но есть и медный лоб Фиглярина, и «медная Венера» — Аграфена Закревская, то есть монументальная женщина-статуя^>[17].

Меж тем, отбирая лучшие металлы и сплавы для эпитетов, поэт имеет перед собой уж по крайней мере трех бабушек.

Ненастоящую, «ту, что из бронзы»… Настоящую, царскую — Екатерину Вторую, до которой скоро дойдет черед в «Истории Пугачева», «Капитанской дочке», статьях о Радищеве.

Настоящую, гончаровскую: не ту, разведенную жену деда Афанасия (удравшую с Заводов от мужнина разврата еще двадцать лет назад, сдвинувшуюся с ума, но все проклинающую «дурака Афоню»), — имеем в виду бабушку петербургскую по материнской линии, да какую!

Наталья Кирилловна Загряжская, восьмидесятитрехлетняя (впрочем, и Пушкина переживет), помнящая, и довольно хорошо, императрицу Елисавету Петровну, Петра III, Орловых. «Надо вам рассказать о моем визите к Наталье Кирилловне: приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. — Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? — Да, сударыня. — Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала (она имела в виду не вас, а маменьку). На это я сказал ей, что брак наш решен был совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича и Натальи Ивановны и т. д. и т. д. Она не приняла моих доводов: Наташа знает, как я ее люблю, Наташа всегда писала мне во всех обстоятельствах своей жизни, Наташа напишет мне, — а теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня».

Через три года, в «Пиковой даме»: «Графиня… сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов