Анна подняла опухшие от слез глаза. Закусив до крови губы, она мотала головой и отказывалась отвечать на вопросы, хотя могла свалить всю вину на меня, потому что я был первым. В ее взгляде не было осуждения, больше того, она смотрела на меня так, как будто я осчастливил ее, когда спас от наказания.
Я порядком струсил, но тут наши глаза встретились, и мне полегчало. Я совсем упустил из виду, что Арсиное нельзя доверять. Я только попросил ее:
— Поклянись хорошо устроить девушку, даже поступившись ценой!
Арсиноя посмотрела мне в лицо, глубоко вздохнула и заверила:
— Конечно. Все равно за какую цену — лишь бы избавиться от нее.
Тут появился раб с плащом, обычным для римлянок, и ловко набросил его Анне на голову и плечи. Другой раб, тот, что сек девушку, накинул ей на шею веревку, и они поволокли бедняжку за ворота, а Арсиноя неспешно пошла за ними. Я ринулся следом, схватил жену за руку и попросил:
— Узнай хотя бы имя покупателя и как его отыскать — нам нельзя терять Анну из виду!
Арсиноя остановилась, укоризненно покачала головой и очень спокойно ответила:
— Дорогой Турмс, я прощаю тебя, ибо ты мужчина и не можешь иначе. Ты ведешь себя так, как если бы из милосердия тебе пришлось умертвить любимое животное, к которому ты очень привязан, — например, собаку или лошадь. Но хороший хозяин обычно поручает сделать это заслуживающему доверия другу и не желает знать, как и когда это случилось и где погребено животное. Пощади же свои собственные чувства и не пытайся узнать, куда попадет девушка. Заставь себя забыть о ней. Доверься мне, Турмс. Я устрою все наилучшим образом, так, чтобы ты был доволен. О богиня, какой же ты впечатлительный!
Видимо, так решили боги, и мне суждено было, как и предсказывали вороны, прожить целых девять лет, не осознавая полностью, кто я такой, чтобы лучше изучить жизнь и достигнуть нужного возраста. Наверняка по той же причине бессмертные распорядились, что спутницей моей будет Арсиноя, потому что ни одна другая женщина не смогла бы, пожалуй, удержать меня так долго в кандалах и заставить смириться с тоскливой скучной повседневностью. Я уверен также, что именно Арсиноя заставила Терция Валерия поговорить со мной. Однажды он отозвал меня в сторонку и ласково произнес:
— Турн, мой дорогой сын, ты знаешь, что я привязался к тебе и что пребывание в моем доме твоей жены скрашивает мне печальные дни старости. Недавний приступ болезни напомнил мне о том, что в любую минуту я могу упасть замертво, поэтому я беспокоюсь, думая о твоем будущем…
Видишь ли, Турн, — продолжал старик дрожащим голосом, — я очень расположен к тебе, и это дает мне право — как человеку пожилому — утверждать, что жизнь, которую ты ведешь, недостойна мужчины. Ты не проявляешь должной сметки, хотя достаточно уже осмотрелся в нашем городе и познакомился с его обычаями и традициями. Язык ты знаешь лучше любого сабина [45] или крестьянина, насильно переселенного в город, чтобы сделать его многолюднее. Короче говоря, ты достоин стать гражданином Рима в любое время, когда только этого захочешь.
Он говорил, а тело его тряслось и изо рта капала слюна. Вошла Арсиноя, сделавшая вид, что случайно проходила мимо двери, вытерла ему подбородок льняным полотенцем, погладила по лысеющей голове и спросила меня:
— Надеюсь, ты не огорчаешь нашего хозяина? Как только Арсиноя взяла Терция Валерия за руку, он сразу же успокоился, посмотрел на нее ласково и сказал:
— Нет, доченька, он совсем не мучит меня, это скорее я утомляю его своей болтовней. У меня к тебе предложение, Турн. Если хочешь, я помогу тебе получить гражданство в какой-нибудь приличной трибе. [46] Как плебею, конечно же, но это не так уж плохо — ведь ты прибыл в Рим довольно состоятельным человеком, и твоего имущества хватит с лихвой, чтобы попасть в тяжеловооруженные. В кавалерию тебя, к сожалению, наверняка не возьмут, но тяжеловооруженным ты стать сможешь, тем более что твоя жена говорила мне, что у тебя есть военный опыт. Об этом же свидетельствуют и шрамы на твоем лице. Воспользуйся же случаем, Турн. Остальное будет зависеть от тебя самого, ибо ворота храма Януса
