Микон разразился смехом. Хлопнув себя руками по коленям, он вытаращил глаза и воскликнул:
— Ты прав, Турмс! Кто ты такой, чтобы давать имя своему ребенку?! Пусть это лучше сделает лесная сова, а не его родной отец!
Арсиноя так устала, что у нее не было сил возражать мне. Поев жесткого ослиного мяса, она попыталась дать мальчику грудь, но переутомление, опасности, подстерегавшие нас на каждом шагу, и волнения, связанные со смертью Дориэя, дали о себе знать: у нее пропало молоко. Анна осторожно взяла младенца на руки и накормила его из козлиного рога теплым супом; потом она завернула ребенка в овечью шкуру и, напевая, убаюкала его. Когда сиканы увидели, что мальчик спит, они проводили нас по тайной тропинке в грот, затерявшийся в непроходимой тернистой чаще. Каменный пол пещеры был устлан тростником, который служил одновременно и ковром, и постелью.
Проснувшись на рассвете, я сразу вспомнил, где мы и что с нами случилось, но первой моей мыслью было — куда же мы теперь отправимся? Однако когда я вышел из пещеры, я чуть не упал, споткнувшись о ежа, который со страху свернулся в клубок. И я сразу вспомнил Ларса Тулара, которого мы принесли в жертву на море, и его слова о свернувшемся в клубок еже. Поэтому я истолковал это маленькое происшествие как предостережение и решил, что нам следует остаться у сиканов, ибо так безопаснее всего; я понял, что мне будет дан знак и только тогда я пойму, в какую сторону мы должны идти.
Как только я принял решение, меня охватило невыразимое чувство облегчения и мне показалось, что я наконец-то вновь стал самим собой. Я подошел к журчавшему неподалеку роднику, умылся и сделал несколько больших глотков. Вода оказалась очень вкусной, и я улыбнулся, радуясь своей силе и желанию жить. Вскоре пробудилась и Арсиноя и страшно расстроилась при виде закопченного потолка пещеры, сложенного из камней очага и кособоких кувшинов на полу. Микон же продолжал храпеть.
— Вот до чего ты довел меня, Турмс! — сказала она с горечью. — Ты сделал меня несчастной и бездомной; и сейчас, когда тростник колет мое нежное тело, я даже не знаю, люблю я тебя или ненавижу.
Мне по-прежнему было хорошо и радостно, так что я не почувствовал себя задетым и ответил только:
— Арсиноя, любимая моя, ты всегда хотела спокойной жизни и мечтала о собственном очаге. Здесь тебя окружают прочные стены, а очаг — это очаг, даже если он и сложен из нескольких покрытых сажей камней. Больше того, у тебя есть теперь служанка и врач, который заботится о здоровье твоего сына. Я быстро перейму у сиканов их умение добывать пищу в лесу и собирать разные съедобные коренья и ягоды, чтобы кормить тебя и нашего мальчика. Впервые в жизни я чувствую себя совершенно счастливым и довольным своей судьбой.
Поняв, что я вовсе не шучу, она набросилась на меня и стала царапать мне лицо и плеваться, крича, что я должен немедленно увезти ее отсюда в какой-нибудь греческий город на Сицилии, где она могла бы вести достойную жизнь. Я не помню, сколько мне понадобилось времени на то, чтобы успокоить ее, так как все плохое давно уже улетучилось из моей памяти. К концу лета, когда Арсиноя увидела, что, несмотря на все наши лишения и простую пищу, ее сын растет и крепнет, она примирилась с судьбой и даже стала делать кое-что по хозяйству.
Не стоит, пожалуй, рассказывать здесь в подробностях о том, как сиканы охотились и как они ловили рыбу в быстрых горных ручьях, так как охота и рыболовство в разных странах схожи. Разве что снасти отличаются — где-то они лучше, а где-то хуже. Когда я познакомился с сиканами поближе, я понял, что они вовсе не были такими уж варварами, какими мне прежде казались. Я как-то сразу поладил с ними.
Но зато Микон все чаще выглядел угнетенным и мрачным. Когда на него накатывало такое настроение, он садился где-нибудь в сторонке и думал о чем-то, подперев подбородок рукой. Однажды вечером он сказал:
— Появляться без приветствия и уходить без прощания и быть чужим у любого очага — это вовсе не мудрость и не искусство жить, но судьба, которой не избежит ни один человек в этом холодном мире.
