Но никто из жителей Сегесты не выразил такого желания, а фокейцы только качали головами, жаловались на многочисленные раны и уверяли, что едва держатся на ногах.
Тогда Дориэй вздохнул и сказал:
— Бремя царской власти — тяжелое бремя. Я чувствую, что мне суждена одинокая жизнь в окружении простых смертных, и не на кого мне будет положиться. Но царь — слуга своего народа, и, следовательно, он прежде всего слуга самому себе. Так что другого выхода нет, и мне самому придется пойти за псом. Я не могу его обмануть — он отдался под мою защиту и лизал мне ноги.
Танаквиль расплакалась и запретила ему идти, фокейцы смотрели на него широко открытыми от изумления глазами, а Дионисий сказал, что он безумец. Но Дориэй велел открыть ворота и один вышел из города. Плечи его опустились от усталости, так что щит бился о поножи, а меч волочился по земле. Свой султан он потерял в пылу боя, и вся его одежда и оружие были красными от крови.
Мы все наперегонки побежали на стену, чтобы посмотреть, что сейчас произойдет, и увидели, что знатные сегестяне собрались вокруг боевых колесниц и прикрылись щитами, а пелтасты [33] стоят отдельной группой и спорят между собой. Повстанцы из Эрикса отошли в безопасное место за оросительный ров, а на лесной опушке виднелись еле различимые глазом одетые в звериные шкуры сиканы, которые время от времени били в свои барабаны.
По огромному полю брани, среди окровавленных тел погибших и множества раненых, из которых кто-то просил пить, а кто-то звал мать, шагал Дориэй. К каждому фокейцу он обращался по имени и хвалил его мужество в бою.
— Ты не убит! — восклицал он над трупом каждого нашего воина. — Ведь ты один из неуязвимых, и нас все еще триста, и так будет всегда!
И вот он шел по полю, и все вокруг него замолкали. Знатные сегестяне смотрели на него, не веря собственным глазам, и ни одному из них не пришло в голову напасть на Дориэя. Как всегда при большом кровопролитии, на небе собрались тяжелые тучи, но стоило появиться спартанцу, как тучи разошлись, и в солнечных лучах его фигура засверкала всеми цветами радуги.
Фокейцы пошептались между собой и заявили:
— Он действительно бог, а не человек, и мы были глупцами, когда не верили в это.
Даже Дионисий сказал:
— Нет, он не человек, во всяком случае — не обычный человек.
Вскоре Дориэй, не обращавший ни малейшего внимания на неприятеля, добрался до памятника и окликнул священную собаку. Та сразу поднялась на ноги и подошла к Дориэю, помахивая хвостом и преданно заглядывая ему в глаза. Дориэй же громким голосом призвал дух своего отца и спросил:
— Ну что, мой отец Дориэй, ты теперь доволен? Ты уже обрел покой и не станешь больше тревожить меня?
Позднее многие говорили, что слышали, как из-под памятника раздался глухой голос:
— Да, сын мой, я доволен и обрел покой.
Правда, сам я никакого голоса не слышал и не верю в эту историю, так как знаю, что двадцать лет тому назад сегестяне поставили этот надгробный камень Филиппу из Кротона, а отца Дориэя похоронили неизвестно где вместе с другими погибшими, не воздавая им почестей.
Впрочем, я не отрицаю, что Дориэю и впрямь могло показаться, что он слышит своего отца, потому что тот часто разговаривал с сыном, являясь ему то во сне, то наяву и призывая завоевывать Сегесту. То есть я хочу подчеркнуть, что Дориэй сам никогда не утверждал, что получил ответ отца, но и не одергивал других, которые заверяли, что присутствовали при их краткой беседе.
Все скотовладельцы, надеясь на богатую добычу и хорошую плату, поспешили пригнать своих животных к городу, но мостков через ров не было, поэтому им не удалось перебраться на другую сторону. Идти же вброд они не захотели, опасаясь коварной глубины.
Дориэй дружески обратился к ним и велел всем возвращаться восвояси. Арсиноя, сидя на спине осла, сказала ему своим чистым голосом, что эти бесстыжие мужчины не хотели ей подчиняться, а собирались ограбить ее и забрать сокровища. Микон же по обыкновению, увидев, как разворачивается битва, быстро напился до беспамятства, и Арсиноя приказала уложить его в пустую корзину для корма.
