— И не влюби-ился, — блеет он немного погодя. — А соскучился, — добавляет абсолютно серьёзно. Грустно. Окончательно. Без надежды, что ли… И я кое-что вспоминаю!
Я вспоминаю, как два года назад, когда мы с родителями в Гомель ездили, со Светой познакомилась.
Мы в купе ехали. Жарища — жуткая. Я в коридор всё время выходила, там не так душно. Выхожу в очередной раз — а в другом конце коридора какая-то девчонка расписание разглядывает… А кроме жарищи ведь ещё и скукотища! Я боком-боком — и к тому расписанию. А тут ещё мама из купе выглядывает, видит её — и тоже заинтересовывается. «Ксан, а ты вон с девочкой познакомься! Не так скучно…» — говорит она, — больше для девочки, конечно, чем для меня, дураку понятно, что я так и собиралась сделать!.. Я подошла. Я познакомилась. Я всё правильно сделала. И всё-таки получалось, что ошиблась. Тут кто угодно бы ошибся. Не надо, как оказалось, мне было знакомиться с этой девочкой! Да это никакая и не девочка была. Ей двадцать семь лет было. Карлик. Карлик Света.
Мама об этом попозже узнала. Мы, сразу как познакомились, пошли к Свете в купе. Она там одна ехала. Вагон вообще какой-то полупустой был. И мы разговаривали — наверное, с полчаса. Или с час. Трудно сказать, сколько это было по времени. У Светы был муж и ребёнок — приёмная дочка, Глашка. Второклассница. «Ужасная милашка!» И с этой Глашкой-милашкой она никак не могла найти общий язык. Но очень хотела. Она даже глашеский язык выдумала — специально для Глашки. Она ей не «умывайся — и завтракать» говорила, а «глумывайся — и главтракать»! Муж, когда услышал, сказал: «Гламурненько…», а свекровь: «Глупо!»…
Мама заглянула к нам в купе. Увидела Свету и сказала:
— Здравствуй…те. Ксана, а мы с папой тебя ждём.
— Ждёте? — удивилась я.
— Так точно. — И мама ещё раз посмотрела на Свету. Света сказала: «Заходите!», но мама развернулась и ушла.
Мама сказала, что это ненормальное общение — я и женщина-карлик («Женщина-карлик!» — хохотнул папа. А я-то думала, он спит!). И чтобы вместе нас она больше не видела. Я забралась на вторую полку и зачем-то стала считать все вертикальные линии. Потом они стали расплываться и потекли. И я шмыгнула носом.
— И что это значит? — мама встала возле моей полки и оперлась на неё локтями. Немного постояла, потом сказала:
— Я тебя понимаю. Ты испытываешь дискомфорт, думаешь, что сложившаяся ситуация ужасна… Но дело, Ксаночка, совсем не в ситуации, дело в том, как ты к ней относишься, понимаешь? Не думай об этом сейчас. Поспи. Попробуй поспать. Ну а потом — потом, если захочешь, подумаешь! Подумаешь — но потом. Хорошо?
Я кивнула. Дискомфорт я действительно испытывала. Но обижаться… Я старалась не обижаться. Маме я доверяла всегда, в конце концов она не только мама, но и специалист! Просто… просто у меня было чувство, что чего-то не хватает. А что-то — очень и очень лишнее. И это было очень… тягостно. Мне казалось, я этой тяжестью полку продавлю! Я лежала и лежала. Здесь, без Светы. А всё это время могла бы быть там, со Светой. И это было бы совсем другое время. Вот и весь «дискомфорт»… Так ведь я просто скучала! И я сейчас это поняла, на Курычевом «соскучился»!..
Я смотрю на Курыча. Он поднял какую-то ржавую трубку, крутит её, как обезьяна гранату, и уже совсем не похож на того, кто только что говорил серьёзно и грустно. Жаль. Он опять расхотел говорить. «Недалёкие, поверхностные люди… всего касаются только слегка и ничего толком не понимают…»
— Ох! — вздыхаю я. Но вместо вздоха сожаления получается просто вдох.
— А?.. — переспрашивает Курыч.
— Дышу я, какое ещё «а»! — Я выхватываю у Курыча трубку и закидываю её так далеко, что сама удивляюсь. — Апорт! — говорю. Но Курыч шагает как ни в чём не бывало. А тут ещё солнце окончательно пробилось. Весной пахнет! И куда-то деваются все «жаль» и «грустно». По-моему, мне просто хорошо! Может, я тоже поверхностный человек? То плохо, то хорошо, то грустно, то весело…
Налим с Веснухой целую гору мусора натаскали. Правда, по большей части, это действительно мусор — палки слишком мелкие, куски линолеума слишком дырявые. Но зато есть кирпичи — довольно много, все практически целые, — и есть два огромных листа шифера — как новые, а может, новые и есть. Курыч оглядывает всё это по-хозяйски и по-хозяйски же говорит:
