Так вот, стоя на косогоре над излучиной Печоры, мы вели неспешный разговор. И вдруг Василий, рассказывавший какую-то забавную байку из местной жизни, перебил самого себя:
— Хочешь, стих прочту? Только вчера закончил, — добавил он, как бы оправдываясь.
— Давай.
Он несколько минут молчал, всматриваясь в синеющие за рекой леса. Будто мысленно проверял новое стихотворение: стоит ли показывать его едва знакомому человеку, не рано ли…
Усть-Цильма — для вас незнакомое слово,
А для меня… Я тут родился.
Конек-горбунок, облетая леса,
Над этим селом обронил подкову.
Усть-Цильма! Да это же вольные плесы
Могучей, прославленной в сказах реки,
Где тони — нигде не увидишь таких! —
Как наши песчаные семужьи косы.
Где пожни — блуждаешь в траве, как в лесу,
Хмелеешь на зорьке от запаха мяты,
С размаху свою опуская косу
На тысячелистник, лосями примятый…
Василий искоса взглянул на меня — как слушаю. Видимо, мой вид удовлетворил автора, и он продолжал:
Усть-Цильма! Вы в ней побывайте хоть раз,
Взгляните, как солнце встает из тумана,
Как мшистые ели качает моряна,
Как волны кидают смоленый баркас,
Как песни поют озорные ребята,
Какая осанка у наших парней…
И как не поверить, друзья, что крылатый
Конек-горбунок покружился над ней,
Что он обронил золотую подкову,
Что счастье доныне приносит она…
Нет, сказку не ради красивого слова
В наследство оставили прадеды нам.
Любому поэту — начинающему и знаменитому — всегда хочется узнать, какое впечатление произвело на слушателя стихотворение. Однако Василий не стал спрашивать «Ну как?», не дожидался, пока я по собственной инициативе выскажу свое мнение об услышанном. Он словно жалел, что сгоряча предложил мне послушать стихи о самом заветном, потому что, едва закончив читать, сразу же перешел на прежний полушутливый тон, заговорил о вещах, не имеющих отношения к поэзии.
— Парни наши умеют грудь колесом делать, недаром в селе уличные прозвища такие: Федя-генерал, Сенька-полковник, Петр-майор. Как в генеральном штабе— ни одного рядового. Только я вот ростом не вышел, а потому и офицерского звания от односельчан не получил, числюсь просто Васькой, без добавления.
— Зато поэт.
— Поэт, — лукаво усмехнулся Журавлев. — Да у нас в Усть-Цильме каждый третий стихи пишет, честное слово! Песни сами складывают, не ждут привозных… Еще бы: ведь мы — усть-цилемцы!
Стихотворцев в Усть-Цильме действительно хватает. Во всяком случае здесь их куда больше, чем где-либо в другом месте. Не знаю, чем это обусловлено, но это так. Вероятно, когда человек с детства видит живую связь времен, воспитывается в атмосфере строгой любви к русской природе, к песне, к меткому, образному слову, он становится поэтом. Не обязательно пишущим и печатающимся. Поэтом по отношению к жизни, к людям, к своему делу.
Таков покоривший меня Осип Алексеевич Вокуев, ученик Журавского. Он страстный селекционер, человек беспокойной мысли, продолжающий вот уже полвека без Журавского дело своего учителя, когда-то заразившего молодого деревенского парня своей неистовой верой в плодородие здешней земли, влюбленностью в нее. Казалось бы, что человеку надо. Возраст почтенный, пора и на покой: заслужил. Да и силы не те, что прежде. А он, как и в начале века с Журавским, от зари до зари на ногах. На участке опытной станции, на своей делянке, на полях окрестных колхозов. Ищет, пробует, экспериментирует, по-юношески непосредственно и горячо переживая каждый успех и каждую неудачу. Ни ученых степеней, ни званий за долгие годы служения науке не получил. И не нужны ему эти лавры. О другом мечтает: оставить людям после себя что-то необходимое, щедрое, дорогое. Ради этого и не щадит себя.
Встречаясь с такими вот стариками, каждый раз поражаешься: до чего они молоды душой.
