— С полным брюхом нечего падать духом, — насупившись, ответил Скавриди и указал рукой на нетронутый арбуз и груду кукурузы. Повернулся к землякам: — Слышите, братва, мы уже не товарищи, а только ребяты.
В голосе корнетиста послышались примиряющие нотки. Очевидно, он понял, что дело приняло нешуточный оборот.
— Товарища вам еще надо заслужить. А пока вот что. Полк выступает. Нас будет смотреть командующий войсками Украины и Крыма товарищ Фрунзе. Ступайте к дежурному за папахами, поясами, берите инструменты. Умойтесь и — по коням. На сборы — полчаса!
— Не поедем! — первым откликнулся плоскостоп-барабан.
— То — марш на губу, то — пожалуйте в седло! — зло выпалила флейта-рахитик.
— Пусть вам играет Хаим Клоц. В этом затрушенном Макове есть такой знаменитый цуг-тромбон, он наш, одесский, — сказал долговязый бас.
— Или этот одноглазый Семивзоров со своим нахальным бубном, — добавила вечно жаловавшаяся на грыжу валторна.
— Хорошо звенят бубны, да плохо кормят, — отрезал Скавриди и раздумчиво добавил: — Да, об играть не может быть и речи.
Караульщик, услышав сквозь плетеные стены свою фамилию, вошел в помещение. Забрал у барабанщика бубен.
— Жили мы без вас досюда и далее обойдемся без вас. Соберу я сам нашу казацкую музыку, и выступим. Случается таковская ерундиция — артель объедается слив. То и дело хватается за штаны. Им не до струмента. Так и доложите начдиву, товарищ комполка. Вам поверют, потому как понимают их жадность. Гляньте только: сколь кавунов в одночас налупила обжорная команда. А пшенки? Это же наипервеющий солдатский провиант!
Я добавил:
— С теми справками, что вы получите, вас нигде не примут. Поедете в Одессу? Но мы напишем и туда, напишем, Скавриди, твоей мамуне Афине Михайловне, пусть узнает одесская пролетарка-прачка, какой у нее замечательный сынок. Напишем мы, Афинус, и на твою Арнаутскую улицу. Посмотрим, как вы там весело запляшете. Вот сегодня все раскусят вас — трубачи вы или в самом деле «золотая орда».
Скавриди нагнулся, поднял сухую былинку, взял ее в рот. Наконец процедил:
— А с нашей капельдудкой что сделали! Мало казачня наклепала, так одноглазый еще в штабе добавил.
— Выйди только отсюдова, а этот зверь Прожектор кинется на нас со своим казацким канчуком, — пробубнил плоскостоп-барабан.
Заверив трубачей, что их никто не тронет, я сказал:
— Шевелитесь. Времени в обрез. Ведь лучше сесть на коня, чем на скамью подсудимых.
— Не имеете полного права! Мы не военнообязанные.
— Мы белобилетчики.
— Служим по договору.
— Я плоскостоп.
— У меня в детстве была скарлатина.
— Хватит, бросьте свой акнчательный шухер, — строго распорядился Скавриди. — Будем, братва, мозговать. Что скажешь ты, клепаный? — непочтительно обратился Афинус к капельмейстеру. — Повернись, Кузя, до людей своей личностью. А то, как слон Ямбо, надул свой разрисованный хобот и не подает никакой интонации.
Наконечный поднялся, стряхнул с широких галифе соломинки и направился к выходу. У порога остановился:
— У меня осталась только одна вариация — я иду. С какими глазами — один бог знает. А вы, гицели, как хотите. Скажу вот что: заварили мамалыгу все, а давиться ею будет один Наконечный...
Наступило тягостное молчание. Нарушил его властный голос Скавриди:
— Братва! Вы слышали такое: «кавалерия без оркестра — пароход без трубы»? Так вот — кончилась увертюра ля-мажор. По-ехали!
Это была капитуляция, но пока неполная... Афинус зло процедил:
— Ладно. Выступаем. Знайте — мы не «золотая орда», а натуральные трубачи, и мы будем жалеться товарищу Фрунзе.
— Это ваше право!
Семивзоров, слегка позванивая бубном, сделал шаг вперед. Строго спросил:
— Так у вас еще достанет совести ябедничать? Клопа не трогаешь — он кусает, а тронешь — завоняет. Кто же вы опосля этого: люди или клопы?
— Обязательно надо пожалеться, — раздались голоса музыкантов, покидавших темную клуню.
Семивзоров, широко расставив кривые ноги, со злорадной усмешкой смотрел на пестрые от арбузного сока лица трубачей.
— Что, архангелы, доигрались? — с ехидством под-дел он штаб-трубача.
Скавриди даже не поморщился:
