Карнауха, на сей раз с предусмотрительно связанными руками, под усиленной охраной увели в штаб дивизии.
Взволнованный неожиданной встречей, Федоренко уже не думал о сне. Достав из кобуры наган, насупив брови, начал его разбирать, аккуратно раскладывая детали на столе.
Я спросил Василия Гавриловича:
— За коня, может, и следовало всыпать махновцу, но при чем тут белые перчатки?
— А помнишь, комиссар, нашу беседу под Чертовой горой? Тогда я тебе не досказал одну штуку, а зараз, если не думаешь спать, послухай...
— С удовольствием послушаю.
Федоренко, тщательно протирая промасленной холстинкой барабан револьвера, начал рассказ:
— Говорил я тебе, комиссар, не обижали меня в старой армии, хотя, скажем прямо, и было за что. Понимаешь, вызывает это меня наш командир полка генерал фон Гилленшмидт. Спрашивает: «Бил пехотинского поручика?» Говорю: «Нет, не бил, ваше высокопревосходительство». Сбрехал я. Кому охота идти под суд или на гауптвахту! Поверил генерал. Назавтра обратно зовет. «Значит, говоришь, не бил?» Лицом хотя и строгий, а глаза смеются. «Нет, не бил». Тогда он достает из ящика стола белые перчатки, спрашивает: «А это что?» Разворачивает их, на правой — кровь. В гвардии был закон: дают увольнительную, а с нею белые перчатки. Ну, припер он меня. Повинился. Генерал смеется. «Хорошо ты ему дал?» Отвечаю: «По-кирасирски». Тогда он и говорит: «Ладно, за добрую службу, за хорошие песни, за то, что поддержал кирасирскую славу, прощаю. Но больше не попадайся». А как оно получилось, комиссар? Не дружили мы с каптенармусом. Любил он магарычи. Но какой там магарыч с эскадронного запевалы и гармониста! Кроме всего, его любезная стала на меня засматриваться. Вот Карнаух — это фамилия каптенармуса — и подсунул генералу доказательное вещество, те самые перчатки...
— А что то был за поручик?
— Шли мы с одним балтийцем по Фонтанке. Не заметили их благородия, не козырнули. Он остановил нас и без лишних слов заехал матросу в ухо. Вот и пришлось заступиться за морячка...
* * *
Измотанные тяжелым боем у Пугачевки, после короткого отдыха в районе Сорокотяг, задолго до рассвета, забрав у крестьян свежих лошадей взамен своих, замученных, махновцы умчались на восток.
Махно бросился к Днепру, сумев избежать встречи с 17-й дивизией Котовского. На изможденных конях, из-за смертельной усталости не дотронувшихся даже до овса, мы продолжали погоню.
Неделю шли по проселкам, сохранившим следы множества кованых и некованых копыт. На обочинах валялись конские трупы. Попадались на дорогеито рваные до невозможности сапоги, то мятый картуз, то стреляные гильзы.
Как и всюду, черный путь махновских банд был отмечен трупами зверски зарубленных красноармейцев, сельских активистов, бедных крестьян, ненавидевших пьяную, разнузданную банду батьки.
Очерет, остановив свою лошадь у кучки раздетых, изрубленных тел, прикованных к земле замерзшей кровью, заскрежетал зубами:
— От шибенники! Розбишаки! Для Махна человек хуже собаки. На его знамени когда-то Стояло: «Богатий бiйся, бiдний смiйся». Все это брехня. Лучше бы написал: «Бiдний бiйся, богатий смiйся», и это было бы в самый раз.
На походе нам стало известно о гибели начдива 14-й Александра Пархоменко, зверски убитого бандитами.
В крестьянских хатах нам показали махновские деньги. На их лицевой стороне значилось: «Анархия — мать порядка», а на изнанке:
Эй, жiнко, веселись,
У Махна грошi завелись!
Хто цих грошей не братиме,
Того Махно дратиме!
При подходе к Днепру по распоряжению Примакова из состава 8-й и 17-й дивизий был сформирован сводный отряд на самых крепких, выносливых конях. Возглавил его Григорий Иванович Котовский. Всадники с подбитыми лошадьми, с лишним имуществом отправились к местам постоянных стоянок.
Следы банды вели к Каневу. Здесь, на одном из глухих хуторов Каневщины, состоялась встреча петлюровской резидентки с махновским контрразведчиком Воробьевым, который и свел ее с Махно.
Задержанная в Ольгополе Ипполита Боронецкая, пытаясь полным раскаянием смягчить свою участь, ничего не утаила из того, что произошло во время ее свидания с «главковерхом» анархо-кулацкой вольницы.
