Вот тогда и поговорим с тобой — в моей спальне…
Я собралась с силами и плюнула ей в лицо. Инесса утерлась платочком и снова хлестнула меня по щеке. Закончила:
— Как шелковая будешь… И бельишко я подберу тебе шелковое… И сечь буду розгой, пока рубашонка кровью не обмокнет… — Глаза ее помутнели, стали как бельма, в них заплескалось тяжелое черное безумие… Я оцепенела от страха.
— Пойдем, мамуля… — дернул ее за руку обеспокоенный Альбертик.
— Что? — Она глянула на него странно. Постояла несколько секунд молча, словно возвращаясь откуда-то, произнесла уже вполне нормальным голосом:
— Пошли.
Сделаешь, как я сказала.
— Не беспокойся. Сделаю.
Дальше… Дальше мне стало все равно. Единственное, было жалко, что не успею предупредить Медвинскую. Кажется, Альберт даже удивился, когда я безропотно позволила накормить себя таблетками. Потом он взял лезвие, предупредил:
— Сейчас будет немножко больно…
Заботливый! И легонько полоснул по руке, вскрыв вены едва-едва, через минуту замотал порез и залепил пластырем.
Машина из дурки приехала часа через два. Сначала они, видимо, побеседовали с Инессой, потом курчавобородый коротышка доктор сделал мне укол, а я, и так после лошадиной дозы реланиума тупая, как оловянная кастрюля, стала и вовсе похожа на выставленное стекло: все отражает, ничего не соображает, если щелкнуть ногтем — звенит. Здоровенный санитар сгреб меня в охапку и отнес в машину.
Все приемные процедуры тоже прошли как во сне. Помню. как выдавали в приемном покое белье и халат, как водили в душ… Потом поместили в смотровую палату. Две девки топотали и орали что-то всю ночь. Полупьяная санитарка появлялась пару раз, материла их и удалялась. Если я и спала, то это больше походило на бред.
Часов в пять утра две эти телки доконались и до меня. Одна потрясла за плечо, спросила:
— Эй, новенькая, покурим?
— Я не курю, — пробурчала я, попыталась накрыться с головой, но та не отвязалась.
— Ты дура или кто?
— Сама ты дура.
— Не. Я шировая. А ты шизюшка, — что ли?
— Нет.
— Тогда шировая?
— Нет.
— Чего ты нам вкручиваешь?!
— Меня сюда директриса поместила. Детдомовская.
— А-а-а… Профилактика. Я промолчала.
— Ты вот чего, девка, сильно тут не залупайся. А то заколют. Выйдешь точно полной дурой, а то вообще не выйдешь, пропишешься. Здесь много таких. А раз ты не нужна никому — тут и сгинешь. Поняла?
Мне стало страшно. Я накрылась с головой одеялом, чувствуя, как на глазах закипели слезы.
— Я — Верка. Мазаева. Мы с Машкой тут от тюряги косим. Здесь вообще-то кайфно, если по уму. И сбежать — легче легкого. Только зачем? Скоро осень, потом — зима.
Перезимуем хоть в тепле. А под лето на юга подорвем. Побежишь с нами?
— Я здесь столько не пробуду.
— Это ты так думаешь. Еще как пробудешь. А если заву понравишься…
— Кому?
— Завотделением. Не боись, он мужик для нас безопасный, потому как голубой. Гей.
И с девками любит просто разговоры разговаривать о наших женских долях. Умный — сил нет. Жаль только, что не мужик… Трахаться хочется — как из пушки! А санитары мной брезгуют. Ты молодая, ты себе живо медбратика найдешь… Или он тебя… Ладно, дрыхни. Нам с Маткой и вдвоем нехило.
Я повернулась на бок и зажмурила глаза. Мне стало жутко.
— Ну че? — спросила девку ее товарка.
— Да шизанутая какая-то. Из детдома.
— Не курит?
— Не.
— Ну и хрен с ней. У нас че осталось?
— Чуточку.
— Давай.
Я уже провалилась в тяжелый, разрывающийся разноцветными кругами сон, когда снова услышала их слаженную топотню по комнате и хриплые выкрики Верки:
— Лайф из лайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф!
Утром меня отвели к завотделением. Очень красивый мужчинка лет сорока, чисто выбритый, с длинными, по моде семидесятых, волосами, выкрашенными в ореховый цвет, потрещал длинными, чисто промытыми пальцами с ухоженными ногтями, поглядел на меня долгим взглядом блекло-голубых глаз, улыбнулся:
— Будем знакомы. Меня зовут Виктор Викторович Ланевский. А вас?
— Аля.
— Очень хорошо, деточка, очень хорошо.
«А что тут хорошего?» — подумала я, но вслух не сказала.
— Тебя тяготит жизнь, Аля?
— Нисколько.
— Это правильно. Жизнь — приятная штука. Ты еще очень молода, но даже не представляешь себе, до чего приятная… Море, солнце, любовь… — произнес он, закатив блеклые глаза к потолку. Надел очки с толстыми линзами и словно разом приблизился ко мне. — Ты знаешь, что такое любовь?..
