Горе мне, бедной сиротинушке! За что, Боже, моя молодость загибла? Неужто мне суждено, такой юной красавице, такой многоразумной, и доброй и благочестивой жене, вдовой учиниться?
Уехал мой Данилушка опять в войско служить! Забрали, не пожалели кособокости его, и хозяйство конечно разорили. Отдали мы все до последнего лоскутка: за коня 20 рублей, за зелье и свинец 5 рублей, да всяких ественных запасов на 7 рублей набрали. Коровенку, и ту продали. Хорошо, хоть мужики меня не гонят и согласны служить, а и то лишь того ради, что к нашей грамоте поместной успел сам Прокофий Петрович руку приложить, да келарь Аврамий надписал о Данилкиных заслугах перед домом Святой Живоначальной Троицы. А которые дворяне приехали с грамотами от Трубецкого да Заруцкого, тем мужики служить не хотят, гонят их взашей и клянут нелепыми словами матерно. И эти бедные дворяне с мужиками много дрались и не возмогли их осилить, а теперь в Нижний подались и там милостью людской живут Христа ради.
А мы жили себе тихонько, горя не ведали. Вдруг понаехали откуда ни возьмись урядники да приказчики да дьячки с писаришками, и давай орать на все село:
— Который тут двор служилого человека помещика Данила Вельяминова?
Мужички показали. Урядники сейчас к нам и говорят:
— Ну, Данило, собирайся, стало быть, конно и оружно уряжайся, пойдешь свободить землю русскую и веру православную охранять. А поблажки никому давать не велено, ни отсрочки.
Данилка премного удивился и спрашивает:
— Что еще за новые вести? Кому я понадобился? Я-то уж довольно послужил. Видите сами, как меня на бок свернуло, едва хожу. Сказывайте толком, что за ополчение творится, и по чьему указу, и за кого стоять? Ежели за поляков или за Заруцкого с Маринкой, я не пойду отнюдь: хоть на угольях меня жарьте.
— Что ты, избави Бог, какая Маринка? Не за поляков, не за казаков, и не за Псковского вора, а за святую веру, Божьи храмы и многоцелебные мощи святителей христианских. По совету всей земли, сиречь всего нашего уезду Нижегородского, положено всем служилым людям собраться воедино и стоять против врагов до смерти. Грамота пришла к нам из Троицкого Сергиева монастыря: был бы ты почитанию книжному навычен, сам бы прочел, вот она.
— Я, — говорит Данило, — больше вашего, небось, в грамоте смыслю.
Взял он писание, стал читать: «Горе нам… разорение… где святые церкви? где Божии образа?.. Не всё ли злым поруганием поругано?… зрите сами конечную гибель… млекососущих младенцев не щадят… восстаньте и порадейте… все совокупно… без промедления и не мешкотно собирайтесь… положите подвиг свой… жизни не щадить».
— Добро, — говорит Данилка. — Я пойду! Сабля у меня есть, и пищаль найдется. Толокна возьму бочку…
— А коня? — говорю я. — Не на этой ли дохлой кляче ты воевать вздумал? Она же до Москвы не дойдет. Господа любезные, уряднички, нельзя ли нам по бедности отпуск получить? Данило едва от ран исцелился, и слабосильный он, и коня нам купить нечем. Смилуйтесь, пожалуйте, возьмите с нас окуп!
— По бедности, — говорят они, — никакого отпуска давать не положено. А которые люди суть к службе негодные, с тех берем пятую часть от цены всего имения. А с вашего-то имения причитается, по ровному счету, сто рублей. Коли вам это дорого, извольте хоть в кабалу идти, нам дела нет. Мы в совете всей земли положили не щадить ни животов своих, ни даже жен и детей, а всё отдать для святого дела бех оглядки и без всякого суетного рассуждения.
Что долго говорить? Собрался Данилка наспех, продал все нажитое, всё, что кровью своей в походах ратных добыл, и уехал в Нижний. Мне же, бедной сиротке, пустую избу оставил, лошаденку старенькую непотребную, да денник свой, который он, в поспешности снаряжаясь, позабыл с собою взять.
Вот и пожили.
