Пошла моя книга по людям: мы с монахами сделали пять списков, да послали слуг раздать кое-кому. Нынче по Москве, да и по всей Русии, гуляют возмутительные грамотки и книжки, и везде народ против поляков возмущается.
Более всех пишет грамот Гермоген патриарх. Поляки-то испугались народного роптания и выпустили патриарха из-под стражи. А он и давай грамоты писать и тайно их рассылать. Я видел одну: в ней указуется, что крест мы целовали Владиславу лишь на том, что он светом истинной веры осияется. А ежели не осияется, то он не государь нам. И он, святейший Гермоген, нас от крестного целования освобождает, и благословляет стоять до смерти против безбожных.
И помалу начинает уже подниматься земля русская. Прокофий Ляпунов, воевода рязанский, еще в декабре слал боярам московским такую нешуточную грамоту: «Мы, дескать, здесь у нас в Рязани собирались всей землею Рязанской в совет. И в совете всей земли Рязанской положили, что вы, бояре, изменники. Говорили нам одно, а видим другое: вместо королевича крещеного нами некрещеные латины управляют. А грабят нас безбожно, разоряют наши города и села рязанские. И в Божьих храмах, ругаясь над нами, справляют нужду. Ради такого бесчестия положили мы всем нам, рязанским людям, совокупно идти против польских и литовских людей, и биться до смерти, пока все они не выйдут отселева прочь. А вам бы, боярам, поиметь совесть и перестать бы им потворствовать. Потому что, если так и впредь пойдет, то они не только веру нашу изведут, но и всех нас заставят носить хохлы».
Собрал Ляпунов войско и из всех рязанских городв и сел повыгнал польских людей. И скоро хочет на Москву идти, как только из других земель ополчения подоспеют.
Приманил Ляпунов на свою сторону все бывшее воровское калужское войско, с двумя главнейшими воеводами, что прежде вору служили. Первый — князь Дмитрий Трубецкой, он сейчас в Калуге с воровскими дворянами и детьми боярскими. Второй — атаман Ивашко Заруцкий, который ныне в Туле сидит со своими разбойниками, донскими казаками.
И вот теперь все это развеселое воинство, люди бесстыдные, в воровстве закосневшие, порешили за правое дело встать, за веру и Российское государство. Дело достойное удивления! Видать, некому больше отечество спасать. Однако есть еще и большее диво: Маринка Мнишкова, сказывают, по смерти мужа своего, царика ложного Димитрия, сочеталась с Заруцким безбожным браком и теперь при нем состоит в Туле. А себя она по-прежнему велит царицей величать. Да еще сын у ней народился — ворёнок, Иван Димитриевич. Наследник, стало быть.
Ходили мы с Настёнкой к Пречистой Соборной послушать честных молебнов, да на патриарха поглядеть. А народу было в храме немного: боятся людишки подходить к патриарху, опасаются, как бы не попасть в список Федьки Андронова.
А святейший Гермоген по храму похаживал, да проходя мимо меня замешкался и шепнул тихим шепотом:
— Писать не могу, поляки бумагу побрали, да дворовых людей всех отняли. Скажи троицким людям: пусть они пишут.
Я от таких патриарших слов ощутил в себе великое побуждение и говорю Настёнке:
— Слыхала? Мне теперь с этой вестью надобно в Троицу поспешать. И ты со мной поезжай. Там и обвенчаемся. А оттуда прямо в Горбатово.
— Ох, Данилка, опять ты за свое. Мал ты еще жениться. Не поеду я никуда, мне и тут хорошо. И что ты ко мне пристал? Я уж тебе сколько раз отказывала, а ты точно клещ впился. Может, я и вовсе за тебя замуж не хочу.
— Дура ты, — говорю, — упрямая! Вот начнут поляки русских людей на Москве бить, и до вас доберутся. Тогда пожалеешь, да поздно будет. А мне-то, по правде сказать, тоже до тебя никакого дела нет. Пропади ты пропадом. Плевать я на тебя хотел. Один в Троицу поеду. Стало быть, не люб я тебе? А может, ты, Настасья, теперь с лысыми гуляешь?
Слово за слово, поругались мы с Настёнкой накрепко. И пошел я домой на Троицкое подворье. Поеду завтра в Троицу и сюда не вернусь.
Хоть и дура, а все же жаль ее здесь на погибель оставлять. Не поехал я покамест в Троицу, а послали мы туда сына боярского Якова Алеханова. Подожду, погляжу, что дальше будет. А то ведь, если грянет беда, кто ее, дуру, вызволит? Но сам я к ней отнюдь больше не поеду.
