Келарь Аврамий говорил, что надобно таких послов избрать, чтобы без всякого страха и смущения твердо стояли за православную веру, ни на шаг бы не уклонялись ни направо, ни налево, и чтоб никакими посулами не прельщались и угроз не боялись, и требовали бы непременно Владиславова крещения, и всех других установлений нашего с гетманом договора непреклонного исполнения.
Где таких послов найти? Люди российские от долгой смуты и неправды премного расстроились, изуверились и чуть от Бога не отпадают: все изолгались, всяк лишь свою корысть блюдет, все изменники. Один остался боярин честный, к полякам непреклонный: князь Василий Голицын. Он было хотел сам на царство воссесть, и против Шуйского был первый заговорщик. Верно, он и по сей день о царстве помышляет. Но Аврамий хитер: «Невелика беда, — сказал он, — коли боярин сей царства себе похочет. Во благо нам станет властолюбие его, ибо он не помыслит Россию предать Жигимонту или иному псу некрещеному. Прочие же бояре из зависти могут учинить подлое дело, размыслив так: хоть нехристю державу вручить, лишь бы Ваське Голицыну напакостить.»
Вот Аврамий с Филаретом и надоумили того князя Василия подольститься к гетману. Василий же, по их наущению все в точности исполняя, пришел к Жолкевскому, залился слезами и сказал:
— Хочу ехать к его королевской милости Жигимонту, просить королевича на царство. А Владислава буду молить, чтобы крестился, но если и не крестится, всё равно буду ему прямить и никогда не изменю: он нам природный государь, мы ему крест целовали.
Гетман умилился Васильевым речам и поставил его главой великого посольства. А от духовного чина назначен старейшим послом митрополит Филарет. От него-то Владислав и должен будет крещение принять, а совершить сей обряд священный надлежит еще в Смоленске, прежде въезда королевичева в Москву. Филарет человек достойный и знаменитый, он веру православную и нас, добрых христиан, вовеки не предаст, и поляки от него потачки не дождутся.
Келарь же Аврамий не хотел к королю ехать, думал в Москве просидеть: надо же кому-то и здесь творить попечение о вере и о делах дома Пресвятой Троицы. Но гетман тоже не лыком шит: он, видно, задумал всех опасных людей и тайных недоволов из Москвы выслать и под Смоленск отправить, чтобы они там в королевской власти оказались и не могли бы в Москве гетмановы планы расстроить. Говоря вкратце, велено было старцу Аврамию ехать с посольством к королю. И он поехал неволею.
А уж я-то как хотел в Москве остаться! Но и меня принудили. Приказал же мне ехать не гетман даже, а старец Аврамий.
— Куда мне, Данило, без тебя, — сказал он. — Ты в посольском деле навычен: вон уж сколько наездил. Поможешь мне, старому пню, перед королем не осрамиться.
И знатнейшего из бунтовщиков, искусного в кознях, и в низлагании царей преуспевшего — Захара Ляпунова — отправили тоже под Смоленск.
Всего поехало нас свыше 1000 послов: от бояр, и от дворян, и от думных дьяков, и от стрельцов, и от всех прочих чинов из многих городов русской земли выборные лучшие люди; да сверх того еще писцов и слуг 4000.
Едем медленно: со многим и долгим бездельным стоянием в селах и городах. На этой дороге я уже каждое дерево и каждую избу знаю наперечет. Довольно скучаю.
Наконец-то наше путное шествие завершилось, и прибыли мы ко граду Смоленску все здравы и веселы. Город Смоленск велик и крепок весьма, стоит на месте возвышенном, стены имеет толстые каменные, башни высокие. Сидельцы же смоленские мужества преисполнены, сдаваться не помышляют, хотят насмерть стоять за правду, за веру и за державу Российскую. И мы, послы, увидев этот сильный и славный город, возрадовались сердцем, ибо уразумели, что еще долго сия твердыня пребудет у Жигимонта узами на руках, железами на ногах и камнем на шее. Когда мы в Троицком монастыре, в городе невеликом и слабом, 16 месяцев просидели и не сдались, то здесь в Смоленске можно бы и подолее продержаться,
