— Вот, — сказали вятские удальцы, — Шатер боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Только воевода теперь пьян, он нынче пировал с иноземцами. А ты, как войдешь в шатер, не забудь первым делом князю в ноги пасть. А то он тебя и слушать не станет, а велит казнить. Воевода у нас гордый, честь свою блюдет с великим бережением. Не дай Бог ему поперек слово молвить.
Вошел один из них, старший, в шатер княжеский, недолго там пробыл и вернулся.
— Проходи, — сказал он мне. — Примет тебя князь.
Ну, думаю, хоть увижу вблизи этого сукина сына, убийцу князя Михаила! Вошел я, пал ему в ноги и все подобающие почестные слова произнес. А он сидит, боров тучный, развалясь в каких-то креслах иноземной работы, и поводит пьяными глазами, а по бороде его сразу видать, что капусту ел квашеную. Вокруг него стоят дворяне да дети боярские с мисами и кубками. Сам же князь весь с ног до головы в парче, в соболях да в жемчугах. И как только не задохнется в такую-то жару?
— Григорию мы кланяемся, — сказал он, вовсе при этом не поклонившись. — Сколько людей у гетмана Желтовского?
— У гетмана Жолкевского, — ответил я, — людей до семи тысяч.
— А пушек сколько?
— Две пушечки невеликих.
— Две? — тут Дмитрий Иванович засмеялся прегромким смехом и за живот ухватился, и едва из кресел своих не выпал. — Да я его как муху раздавлю! Ну, говори, зачем тебя Григорий послал.
— Просил Григорий твоей княжеской милости добить челом и просить, чтобы ты поостерегся нынешней ночью и выставил стражу крепкую. Ибо гетман Жолкевский может нынче напасть внезапно, чтобы захватить твое войско спящим.
— А откуда это Григорию ведомо? Он языков поймал?
— Нет, — говорю я, — языков мы не поймали. А Григорий своим умом догадался: потому что гетману иначе — Тут Дмитрий мою речь прервал.
— Дурак твой Григорий. Разве гетману жить надоело? Куда ему со своим ничтожным войском против меня промышлять? А пусть и попробует! Я и из табора выходить не буду: немцы одни управятся. Им за то и деньги заплачены. Ну, ступай прочь. Ох, нет, погоди.
Тут повернулся он к одному из своих дворовых и сказал:
— Мартын! Подай курицу.
Подбежал к нему Мартын, подал курицу печеную. А Дмитрий курицу взял и меня спрашивает: — Тебя как звать-то?
Данилкою, государь боярин.
— Данило! Жалую тебя курицей.
И дает курицу снова Мартыну;
Мартын же ко мне подходит и говорит:
— Данило! Великий боярин князь Димитрий Иоаннович жалует тебя курицей.
Принял я курицу, поклонился. А Дмитрий пальцы жирные о платье отер и сказал:
— Дай ему, Мартын, еще пару соболей. Пусть помнит великого боярина.
Взял я соболей (одна-то шкурка добротная, а другая-то без хвостика, стало быть, в полцены). Поклонился опять и сказал:
— Дозволь, государь боярин, повидать друга моего Якова Делагарди.
— Делагарди? Разве он тебе друг? С нехристями дружбу водишь? — Тут Дмитрий подмигнул дворянам своим. — Может, на кол его посадить, чтобы с нехристями не дружился? Ладно, ступай. А ты, Федька, проводи его к Якову.
Вышел я из шатра, стою как дурак — в одной руке курица, в другой соболя. Сунул я соболей за пазуху, курицу же разломил: половину Федьке отдал, половину сам съел.
Повел меня Федька через поле к шатру Делагарди. У самого шатра увидел я возы, полные соболей, а вокруг возов немецкие сторожа разъезжают с пищалями и бердышами. Я у Федьки спросил:
— Зачем тут столько соболей? Словно на продажу разложили.
— А это, — говорит Федька, — Немцам жалованье привезли.
Тут сам Яков из шатра вышел, увидел меня, толмача кликнул. Поздоровались мы с Яковом, и я ему передал наказ Григориев. Яков тоже был пьянехонек, как и Дмитрий. Видать, вместе пировали. Усмехнулся он и сказал:
— Добро, пусть Жолкевский приходит! Я его встречу с честью. Когда я у Жолкевского в плену был, он мне лисью шубу подарил. А вот я теперь его в плен возьму и подарю ему соболью! Видал, Данило? — показал он на возы. — Жалованье храброму войску. Серебра-то Шуйский не дает. В прошлый раз поповскими ризами заплатил, теперь мехами. Но, сказать по правде, мои вояки и этого не заслужили. Только и знают бунтовать. Вот и нынче опять кричали: подавай им награду немедля, а то воевать не станем.
