— Не кричи, князь, — говорит Григорий. — Поди-ка лучше, покажи мне, убогому, как надобно воевать. Бери войско и иди на подмогу.
Отворили ворота; князь Елецкий сам вскочил в седло и повел 3000 конных к речке. Тут и поляки из лесу показались; дали залп из пищалей; и все наше войско тотчас поворотило вспять. А поляки ружья перезаряжают и еще залп вдогонку посылают.
Бросились наши опрометью к острогу, а впереди сам князь Елецкий. Некоторые, ужасом объяты, проскакали мимо и в лесу скрылись.
Когда все беглецы вошли в крепость, мы ворота затворили. А поляки вокруг острога встали.
Григорий расставил людей у бойниц, а сам поднялся на возвышенное место и закричал на весь острог:
— Что ж вы, братцы, плохо воюете? Или хотите, чтобы литва нас завоевала и государство наше в латинскую землю превратило? Ладно, подурили и будет! Острога мы не сдадим! Сядем тут насмерть! И да свершится божий суд над нами, и над литвой, и над царем Василием!
Сели мы в осаду.
В Цареве-Займище в остроге, в осаде.
Сидим седьмой день. Григорий гонцов послал к Дмитрию Шуйскому за подмогой. Войско наше отнюдь не унывает. Запасов у нас довольно. Острог крепкий, а поджечь его полякам непросто из-за высокого вала. Есть у нас и добрые затинные пищали. А у гетмана Жолкевского всего-то две пушечки; людей же не более, чем у нас. Поляки к острогу не приступают и никаких пакостей нам не учиняют, только держат взаперти.
Воевода Григорий явно укрепился духом, приободрился сам и нас подбадривает, ходит посмеивается, а водку пить бросил.
Подъезжали к острогу гетман Жолкевский, да изменник Михайла Салтыков, да атаман Ивашко Заруцкий: уговаривали сдаться. Григорий же им так отвечал:
— С Михалкой Салтыковым, с вором, я и толковать не буду. Пусть он отъедет отселева, а нето мы его сейчас застрелим. А тебе, пан гетман, я вот что скажу: не мёл бы ты языком попусту. Тебе ведь нас не взять. Мы тут хоть до зимы просидим. Поди-ка, побей сначала Дмитрия Шуйского и немцев. Вот если ты их побьешь, тогда мы с тобой побеседуем.
В Цареве Займище, в том же остроге, но уже не в осаде.
Всего-то пять дней миновало, а какая великая и странная перемена нечаянно совершилась в судьбе нашей, да не только нашей, а всего царства Российского! Даже от такой перемены у меня в мыслях учинилось смятение и нестроение. И не знаю, как высказать и описать то, что с нами случилось. Господа читающие! Не прогневайтесь на дурость мою, если путано напишу и бестолково. Истинно, разум мой ныне в помрачении изрядном.
Началось с того, что пробрался к нам в острог гонец от Дмитрия Шуйского. Сказал он, что войско царское уже близко, у села Клушина стоит в поле. И скоро они придут и из осады нас вызволят. А князь Дмитрий воеводе Григорию шлет поклон и сулит ему за верную службу два сорока соболей. И приказывает напасть на врагов в тот же час, когда нападет на них московское войско.
Почесал Григорий бороду и сказал мне:
— А знаешь, Данило, если этот Дмитрий и впрямь со своими пятьюдесятью тысячами ударит на Жолкевского, да еще мы из острога пособим, то ведь от Жолкевского с его отрядиком мокрое место останется.
Почесал Григорий в другой раз бороду и сказал еще:
— Но Жолкевский тоже не лыком шит: он и сам понимает, что нельзя ему допускать Дмитрия до Царева Займища. Стало быть, гетман захочет Дмитрия упредить и первым на него напасть.
Наконец, почесал Григорий бороду в третий раз, и, додумав думу свою, рек:
— Клушино отсюда недалече; Шуйский уже завтра может сюда пожаловать. А потому и Жолкевскому медлить нельзя. А значит, видит Бог, нынешней же ночью надобно Шуйскому ждать нападения. Вот что, Данило, — тут он ко мне оборотился, а всем прочим повелел выйти вон из избы. — Доселева ты мне верно служил и не единожды мне удружил. Сослужи теперь службу величайшую. Беги-ка ты немедля в село Клушино и скажи Дмитрию, чтоб остерегся. Потому что гетману осталась одна последняя надежда: сегодня ночью напасть внезапно на московское войско и побить всех спящими. Иначе ему самому конец настанет, и он о том знает. А если тебе невмоготу с Дмитрием говорить, то Якову скажи. Яков-то человек достойный.
