Я же вслед за князем Михайлом и за царем, и за думными боярами въехал в город в Китай, и по улице Никольской приехал я прямехонько к Богоявленскому монастырю. Здесь я остановился, а царь с князьями и боярами повели Михайла Васильевича далее, в Кремль, к Пречистой соборной, молебен слушать. Я туда не пошел, потому что устал с дороги.
Келаря старца Аврамия сейчас нету, он в Кремле на молебне, а к вечеру будет. Меня тут накормили, напоили и в келью отвели. Вот я и взялся за хартию, чтоб не сидеть бездельно.
Народ московский радуется избавлению своему, а того не разумеет, что для подлинного избавления придется еще нам, ратным людям, немало тягот вынести и крови своей пролить. Рожинский в Тушине стоит, Сапега в Дмитрове, Вор в Калуге, Жигимонт под Смоленском; а еще сказывают, будто Лисовский Суздаль взял и там сидит. Кругом враги! Верно говорил Григорий Волуев: не мешкать бы князю Михаилу в Москве, идти бы скорее на супротивных, пока они снова не усилились!
Когда я в Троице князю Михаилу Григорьевы слова передал, он мне так ответил:
— Я, Данило, из Тушина хочу воров выгнать немедля, пока есть зимний путь. А с другими супостатами — как Бог рассудит, может, и до просухи ждать придется. Однако ожидание это нам станет дорого: иноземцам-то платить надо каждый месяц.
Мне ведомо, что князь в Москву идти не хотел, а пошел единственно по цареву указу. А еще мне ведомо, что он уже отдал королю шведскому град Корелу с уездом; иначе король войска бы не дал. А если война продлится, шведы и других городов потребуют.
А князь Михайло меня за службу похвалил, и обещал поместьем пожаловать, если я теперь из монастырского слуги стал государевым служилым человеком, сыном боярским. Поместья только один царь прежде раздавал; а как настала смута, то и другие взялись: не только князь Михайло (он-то достоин такую волю иметь), но и вор Тушинский, и даже Сапега. Сказывают, будто уже и Жигимонт русским изменникам поместьев надавал. Чаю, когда успокоит Господь землю русскую и сделается в государстве мир, будет большое неустройство из-за такого несогласного раздавания вотчин: ведь каждое село может стать о двух, а то и о трех хозяевах.
Келарь Аврамий образом неказист, зато мудрым рассуждением и хитростью всех превзошел. Мы с ним намедни долго беседовали о государских делах. Я ему все как есть о троицкой осаде поведал. А он мне рассказал об осаде Московской и как он, Аврамий, москвитян от голода спасал. Этот Аврамиев рассказ я здесь вкратце изложу, ибо нельзя умолчать о делах, умножающих славу Бога всемогущего и троицких людей. По слову Давида пророка: о царевых делах молчи, а о божиих всем людям поведай.
— Когда Москва была в теснейшем облежании, — рек Аврамий. — И все дороги перекрыты, и никакого подвозу хлебного не было ниоткуда, в ту пору учинился голод великий и дороговизна на хлеб. А торговые люди, житопродавцы, нисколько бедных людей не жалели и радели только о своей корысти. Они хлеб нарочно придерживали, чтобы цену взбить. До того дошло, что стала рожь по семи рублей за четверть.
Составилось тогда в народе большое возмущение. Собирались люди на площадях и царя ругали грубыми словами, и вопили: «За что наши головы загибли? В конец пропадаем из-за Шуйского: избран он был не по праву, не всенародно, оттого и нет счастия царству его. Все мы, москвичи, конечно разорены и голодаем, животы свои последние проели, и хлеба купить нечем. Пусть даст нам царь хлеба, а то будет с ним, что и с Расстригой! Сведем его с царства и Тушинскому вору предадимся, и город ему сдадим!»
Царь тогда весьма испугался и был в недоумении. И позвал он меня, келаря Аврамия, и просил отворить житницы чудотворцевы. Я же внял его мольбе и повелел слугам отвезти в куплю 200 четвертей ржи и продавать малейшею ценою, по два рубля. Житопродавцы сильно гневались, но ничего не могли поделать. Хлеб в цене опал, и народ усмирился.
Скоро, однако, хлеб опять вздорожал. И в другой раз царь и патриарх посылают за мной, и снова просят помощи. Говорю я им: «Смилуйтесь, государи! Если я последний хлеб в купилище свезу, чем пропитаются люди в доме чудотворца?» И все же послушался я их и в этот раз, возложил упование на святого Сергия, и еще 200 четвертей вывез на Пожар и продал по два рубля.
