И вот посреди ночи в самое темное время слышит дозорный некий преудивительный звук. Разбудил он товарищей своих:
— Вставайте, — говорит. — братцы! Вот, послушайте, что еще за музыка?
Один сказал:
— Се ветер шумит. А ты, Микитка, у господа Бога попросил бы ума маленько, чтобы не будил ты нас попусту и не в черед.
Другой же сказал насупротив первому:
— Врешь, не ветер. Это в сапегином таборе ляхи свою бесовскую музыку играют.
А Никифор Шилов сказал:
— Оба вы обманулись. Глас-то идет из храма Успения Богородицы, а непохоже на здешнее монастырское пение. Да и не отпевают по ночам умерших; утреннему же пению еще время не приспело.
Тогда двое спустились узнать, зачем поют в храме ночью. Однако, подойдя ближе, перестали слышать пение. Крикнули они наверх своим:
— Все мы соблазнились, никто не поет.
Те им сверху отвечают:
— Да как же: мы ясно слышим, поют, да громко.
Эти двое поднялись наверх и снова услышали пение, а другие спустились — и тоже ничего им не слышно. Так и ходили вверх-вниз до утра и удивлялись.
А утром поведали людям об этом чуде. И многие подходили к храму Успения, прислушивались, и точно: никакого пения нет. И очень все были этим поражены, а иные ужасом объяты. И решили, что то было пение ангельское.
А девица эта Оленка Никифорова дочь собою хороша весьма, да к тому же разумная и веселая. Хоть об этом в книге писать вовсе незачем.
А о наших осадных скорбях мне уж невмоготу рассказывать: каждый день одно и то ж, погибаем в конец. Уж и слезы все иссохли, а к смерти мы давно привыкли и живота себе не чаем. Говорим так меж собой:
— Что, Оленка, скольких сегодня в яму положили?
— Да человек пятнадцать.
— Ну, это хорошо, вчера-то было двадцать с лишком.
— И верно, Данилка, хорошо: знать, нынче не придется яму засыпать, там еще места довольно.
Это мы мертвецов в большие ямы накладываем, а как наполнится, то землей засыпаем и разом всех отпеваем. Потому что каждому мертвому свою могилу копать рук не хватает, да и священников мало живых и все еле ходят.
Многие же в обители от тягот и мук умом повредились, а на иных божья благодать снизошла. Чем хуже житье наше, тем более становится пророчествующих и чаще являются людям святые и ангелы. Знать, не совсем еще забыты мы Господом.
Вот и нынче пономарь Иринарх видел Сергия чудотворца. Тот ему говорил так:
— Скажи осадным людям: что унывают и ропщут на государя? Я неотступно молю Христа бога моего. А подмогу вам царь Василий пришлет.
Съестными запасами обитель уже оскудела изрядно. Сейчас опять дали одних щей пустых, а гороху уж два дня не было, рыбы же целую неделю.
Рано утром стали звонить, да не как к утрени благовестят, а весело. Что еще за радость в злополучном горе нашем и скорбях? Я поскорее шубейку надел и пошел смотреть.
Гляжу: против архимандритских келий у Водяных ворот народу толпа, да не только наши троицкие сидельцы, грязные да хворые, опухшие и хромые, всяким непотребным тряпьем обмотанные, а и некие ладные воины на конях, в кольчугах, в красных сапожках, с длинными пищалями.
Протолкался я ближе. А народ ликует; и славу кричат Богу всемогущему, святому Сергию чудотворцу, а еще царю Василию.
Тут я и смекнул, что к чему: пришел из Москвы отряд нам на подмогу. А дело вот как было. Архимандрит Иоасаф со старцами посылали грамоты в Москву троицкому келарю Аврамию, а в тех грамотах писали все как есть о преужасных бедствиях наших, о моровом поветрии и оскудении ратными людьми и припасами, и как иноки, слуги и послушники по неделям пустые щи хлебают. Келарь же Аврамий, получая эти грамоты, слезами обливался и всячески царя Василия умолял и упрашивал оказать дому Пресвятой Троицы помощь, дабы с падением Сергиевой обители не погибла вся земля русская до Океана моря и не стало бы Москве окончательно тесно.
Царь же Василий на словах давал, а на деле не осуществлял. Потому что и в самой Москве каждодневно кровь лилась и ратных людей не хватало; а многие перебегали к самозваному Димитрию в Тушино. Наконец умолил Аврамий царя послать один малый отрядик: не для вызволения нашего, так хоть для ободрения и укрепления духа.
