Осадные поляки объявили, что хотят вывести из Кремля всех московских бояр и русских людей, а после могут и сами сдаться, ежели мы поклянемся им жизнь сохранить, а также имение, и отпустить их свободно в Польшу.
Нынче в полдень Троицкие ворота Кремля отворились, и первым вышел на мост князь Федор Мстиславский (брюхо же его, прежде толстое, отвисло, опустев, и сам он едва ноги переставляет), а за ним следом все московские бояре, которым посчастливилось с голоду не помереть. Я же был наипаче доволен и рад увидеть Мишку Романова, Филаретова сына, но подойти к нему за теснотою не возмог, а мать его, инокиня Марфа, нисколько не медля, увезла его в Кострому в Ипатьевский монастырь, где бы могли они после осадных тягот покойно отдохнуть и откормиться.
Во время исхода боярского едва не учинился у нас бой с казаками, они же хотели бояр схватить и ограбить и порубить как изменников, а Пожарский этому воспротивился и стал бояр защищать. Насилу казаков усмирили. А взяли под приставы только Федьку Андронова и ближних пособников его, и пытку им учинили тотчас, и доселе их истязать еще не перестали.
Сдались, сдались хохлы окаянные, все ворота кремлевские отворили и город Кремль нам сдали. То-то радость! А сами поляки как мешки с костями, только не гремят, да того гляди рассыпятся. Кабы не голодом принужены, не сдались бы; ныне же так изголодались, что ничего, кроме жизни, себе не выговорили; имения же их розданы казакам Трубецкого. А у пяти тысяч добро питаемых поляков мы бы вовек Кремля не отняли, осмелюсь прямо сказать.
Бумага в конец приходит, осталось два листочка. Зрю в том знамение Божие: да остановлюсь. Жизнь человеческая земная скоротечна, но и ее никто не может до конца исповесть; что же скажем о великих царствах земных и о течении времени бесконечном, иже до Судного дня длится беспрерывно? Всякому писанию положено конец иметь; а здесь концу место доброе: город Москву освободили, царство Российское от латинского злого владычества избавили.
Поелику же полтора листа еще осталось, поведаю о торжественном вхождении нашем в город. Ибо не хотели после такого трудного подвига, двухлетнего тяжкого поборания ратного, войти в город попросту. Урядили полки: наши у Ивана Милостивого на Арбате, казачьи по другую сторону града, за Покровскими воротами. И велели всему воинскому чину петь песни боевые победные. И князь Пожарский, прекрасно убраный и на коне великолепном, поехал впереди воинства, а мы за ним пошли к Китая города Неглименским воротам. Предваряли же шествие войсковое святители русские с честными крестами и иконами. Архимандрит Дионисий первым шел, архиерей достойнейший, добродетелью славнейший, великими и достохвальными подвигами своими нашей нынешней победе премного пособивший.
В Китае городе у Лобного места встретилось наше воинство с казаками, коих князь Трубецкой привел урядно и чинно, с казачьим протяжным пением, с крестами же и с образами. А из Фроловских, ино Спасских ворот Кремля туда же к Лобному месту вышли святители православные, бывшие у поляков в неволе на Москве: архиепископ Арсений и прочие, а несли они преславную чудотворную икону Божией матери Владимирской. И от этого великая радость была всему воинству, ибо не чаяли сию икону увидеть вновь после польского пленения, и мнили ее погибшей от рук еретиков.
И, отслужив молебен у Лобного места, пошли все в Кремль новообретенный, к соборной церкви Святой Пречистой Матери Слова Божия, честного и славного ее Успения, сему же храму имя попросту: Пречистая Соборная. Но здесь не возмогли молебен служить ради многой скверны, поляками во храме сотворенной.
И мы с Настёнкой и со многими иными достойными людьми до вечера храм отмывали и чистили, дабы Дионисий его ко Всенощной мог освятить.
Здесь полагаю повести конец; мы же с Настёнкой поедем в Троицу, а оттуда в Горбатово, как скоро нас князь Пожарский из Москвы отпустит.
