Я неплохо знал таких людей. Это прирожденные воины, из них получаются хорошие командиры, но чаще они исправно служат под началом того, кто пользуется их уважением. Они составляют крепкое ядро всякого войска, ведущего честную войну, а в мирное время чувствуют себя не в своей тарелке, словно утрачивая смысл существования, если меч слишком долго остается в ножнах. Годгар ехал и, будто принюхиваясь, скользил взглядом по сторонам, запоминая ориентиры на местности, как опытный разведчик, привыкший к любым превратностям судьбы.
Облюбовав место для лагеря, Хорван приказал разбить палатки, хотя климат в Долине был такой мягкий, что вполне можно было заночевать под открытым небом. Наконец, я подъехал к Килану, мы пустили лошадей рядом, и я заговорил с ним о Динзиле.
Начав объяснять, в чем дело, я заметил, что Килан хмурится. Я замолчал и пристально досмотрел на него. Тогда я прибегнул к мысленному контакту и с удивлением обнаружил — впервые в жизни — его недоверие к моим словам. Я был поражен: брат считал, что я навожу тень на ясный день, пытаюсь посеять раздор…
— Нет, не то, — горячо запротестовал он, в свою очередь уловив мои мысли. — Но что ты имеешь против этого человека? Что, кроме неясных ощущений? Если он враг, то почему же его пропустили знаки, которые оберегают Долину? Я уверен, она надежно защищена от всех, кто связан с Великой Тенью.
Но как же он ошибался! Хотя тогда мы об этом не знали.
Чем мог я доказать верность моих подозрений? Что смущало меня? Выражение глаз Динзиля? Это было всего лишь ощущение — но именно такие ощущения служат нам, обыкновенно, последней защитой.
Килан улыбнулся мне, его недоумение постепенно прошло, но я уже замкнулся в себе. Как обжегшийся ребенок, доверчиво протянувший руку к раскаленным углям, привлеченный их светом и не ожидавший опасности, я теперь смотрел с подозрением на все вокруг.
— Считай, что ты меня предупредил, — сказал брат, и я понял, что он не верит моим предчувствиям.
В тот вечер был устроен пир, хотя, казалось бы, какое может быть веселье в преддверии войны. Но этикет есть этикет и, возможно, его соблюдение в такой момент придавало собравшимся уверенности в том, что все идет своим чередом. Я до сих пор не поговорил с Каттеей — не решался после неудавшегося разговора с Киланом. Теперь меня угнетало, что она сидит за столом рядом с Динзилем, и он, улыбаясь, что-то говорит ей, а она улыбается и смеется в ответ.
— Ты всегда так молчалив, воин с суровым лицом?
Я повернулся и увидел Дагону — ту, что меняла свой прекрасный облик, становясь такой, какой хотел ее видеть глядящий на нее человек. Сейчас ее волосы были цвета воронова крыла, и на белом лице играл легкий румянец, при заходе же солнца волосы казались золотисто-медными и кожа — золотисто-смуглой.
«Интересно, каково это — быть столь разной?» — спросил я себя.
— Какие думы владеют тобой, премудрый Кемок? — продолжала поддразнивать меня Дагона, и я вышел из оцепенения.
— Невеселые думы, моя госпожа.
Дагона посерьезнела, перевела взгляд на кубок, который держала в руках, слегка качнула его, и пурпурная влага плеснула в края.
— Мне кажется, твои думы слишком угнетают тебя.
— Так оно и есть.
Почему я это сказал? Я не привык ни с кем откровенничать — кроме брата и сестры, конечно; ведь мы трое раньше всегда были заодно. Были… А теперь? Я снова взглянул на Каттею, улыбающуюся Динзилю, и на Килана — тот был поглощен беседой с Эфутуром и Хорваном, словно стал между ними связующим звеном.
— Ветка, не цепляйся за листья, — мягко произнесла Дагона. — Наступит час — ветер все равно сорвет их и унесет прочь. Но взамен вырастут новые.
Я понял намек, зная, что между ней и Киланом установились особые взаимоотношения, но именно это нисколько меня не задевало. Я был готов и к тому, что когда-нибудь рядом с Каттеей тоже появится близкий человек. Я ничего не имел против того, чтобы Каттея смеялась в этот вечер, и женское кокетство заслоняло в ней и колдунью, и сестру. Но рядом с ней сидел Динзиль!
— Кемок!
Я снова взглянул на Дагону, испытующе смотревшую на меня.
— Кемок, что с тобой?